Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

ждет, что и сам больной должен понять это. Отец понял. И у него осталась только одна надежда: умереть до назначенного арендатором срока выселения, — чтоб душа раньше покинула землю, чем это придется сделать телу. Его терзал исконный страх степняка оказаться бездомным.

И еще раз прошагал я этот путь пешком, с карманами, полными двадцатипенгевых бумажек, на которые я разменял всю премию Баумгартена. Во имя спасительной лжи я усыпал одеяло больного двадцатками: глядите, найдется еще для вас клочок земли, может еще и свой собственный. Но нет, он доверял только той земле, тому месту, где проработал дольше всех других. Я затолкал деньги обратно в карман и направился в замок: может, с их помощью удастся — пусть для вида, хоть на несколько месяцев спасти положение. Но у ворот парка я остановился, быть может, преодолевая волнение, тогда я думал так. Возможно, это была лишь уловка души — уж слишком неприступным показался мне замок. В этом парке для забавы держали медведей и привезенных с Аляски лисиц.

Я никогда еще не входил в эти ворота. Не вошел и тогда.

И вот я снова тут, у этих ворот.

Налево — огромный хлев для волов, рядом — отделенный лишь узким проходом, прижавшийся к земле дом, из которого я в слякотный январь тридцать первого помог вынести гроб с отцом. В старом саду, там, где прежде были ульи, сейчас — свежевырытая траншея.

Машина застряла в рытвине. Гараш не спешит трогать ее с места. Дорога ведет вдоль замкового рва и вправо, на мощеное шоссе. Но мы стоим возле самых ворот.

— Ну как, прямо въезжать?

— Поехали.

Но, взглянув на противоположную сторону рва, я вижу, что на высоком валу сидят, греясь на солнышке, батраки.

— Нет, постой, — говорю.

Гараш опять остановил машину, и я вышел из нее прямо в весну.

Точно в рассчитанном на дешевый эффект фильме: вот старая кузня, чуть поодаль замок; батраки в отрепьях, в изношенных бараньих шапках, стертых сапогах, усы куруцкие, скулы древневенгерские.

А где медведи, где собственноручно доставленные лисицы, шикарные автомобили? Где арендатор-помещик Хуго Дёри Йобахази и его семейство, где барышни из замка?

Они могут спокойно выйти мне навстречу, во мне нет ни тени злобы. Я вдруг всем своим существом ощущаю рождение чувства, именуемого «душевный подъем». Я вдыхаю чистый легкий горный воздух, такой, какой вдыхал на вершине Монблана. Меня окрыляло, как-то особенно подзадоривало сознание того, что именно здесь и именно сейчас я не испытываю жажды мщения, — хотя именно здесь и сейчас я вправе бы испытывать ее, — что я все же могу быть до конца принципиальным. Я, у которого и поныне кровоточат раны, испытывал бы только унижение, гарцуя перед поверженными. Я не мягкотел и почитателям рубак нашел бы что рассказать из своего прошлого, в котором хватало места для подвигов. Тогда был для этого удобный случай. В новом мире, я прошу, дайте мне измеренную сообразно моим масштабам роль Ромена Роллана — и без всякого прекраснодушия!

К тому же, Дёри, как мне сказали, умер уже несколько лет назад; семья же его разорилась. В последнее время здесь опять был господином герцог Эстерхази.

Один из тех, что нахохлившись сидят на насыпи у рва, обращается ко мне:

— Скажите-ка еще раз, товарищ, как вас зовут?

— А вас?

Разбираю только фамилию:

— Нюлаш.

Рядом с ним — Домби, Калапош, Шаваньо.

Печ, Мохач, Ланьчок

Мы садимся по эту сторону рва. Завязывается разговор, но не такой непосредственный, как мне хотелось бы. Наконец, я решил сделать шаг к сближению:

— Помните того, кто жил в этом доме четырнадцать лет назад? Я его сын.

Чье-то лицо с внушительными усами, качнувшись вбок, обращается ко мне. Искоса приглядывается, с пытливой улыбкой. Улыбка переходит на другие лица, кто-то кивает — словно воспоминания клонят голову. Теперь все встало на свое место.

Значит, открыт путь предвестникам доверия — жалобам. Но нет, разговор идет в другом направлении.

— Что ж, был раздел?

— Вроде как был…

Это по-венгерски означает: был, закончен, все прошло как надо.

— Кто делил?

— Вроде бы мы сами.

Понимай: уже забиты и колышки (с указанием, какой участок чей).

— Чем вымеряли? Бечевкой?

Снисходительный взгляд, почти что свысока.

— Саженью. Сами вырезали из дерева.

— А как с посевом? Озимые есть?

— Сто процентов!

И они уже так говорят…

К нам подходит еще один. Да это же оживший персонаж с гравюр Дюлы Дерковича о восстании Дожи, тот, что идет с самой большой косой на плече. Но когда подошедший шевелит пышными, как сноп, усами, лицо его становится воплощением лукавой обходительности — эдакий дед-шутник. Это Михай Кардош.

— Ну как, кстати пришлась землица?

Не будь у меня живых свидетелей, я не посмел бы приводить здесь рассказ Кардоша, потому что это самая что ни на есть хрестоматийная повесть о батрацкой участи.

— Еще прадед моей прабабки герцогу служил, если приходилось, так и саблей; за то, говорят, и дали ему имя Кардош. А другого ничего не дали. Да и мне другого не досталось. Только и наследства, что имя. И такого клочка земли не выкроили, чтоб кротовую нору вырыть. А уж я ли не просил, не писал, вернее, за меня ли не писали! — Он озорно подмигивает: стало быть, теперь уж нет беды.

— А как яровые?

Видно, здесь что-то произошло, если уж и степняки проявляют изобретательность. Запрягают по две батрацких коровенки и пашут во всю. Машины есть, горючее, правда, пока только на бумаге. Обещают. А семена? Опять перемигиваются. Те, что внесли как плату за аренду, были припрятаны, вот, пожалуйте, и семена на каждую семью.

Одного только ячменя тридцать шесть центнеров собрали.

— А сколько вас всего безземельных?

— Сто тридцать.

В этом году еще все делается сообща. А то иначе как же делить землю, засеянную еще с осени господскими машинами, и вовсе не засеянную.

Все это так ловко провернул бывший старшина батраков Антал Балаж. Мы только что проезжали мимо его дома.

Что ж, поехали обратно к нему.

После устройства внутренних дел у Балажа уже голова кругом идет от внешних. Нагрянули крестьяне из деревни.

— Просятся в самую середку!

Требуют участки под дома, хотя бы на пятьдесят лет. Степь пусть отодвигается дальше. Они охотно уступят пашню вдоль ручья, но дайте и им пожить здесь, на этом взгорье.

Тут и кузнец по фамилии Корпади. В поместьях полагается земля и мастеровым — ведь здесь, собственно, сеяли-то они, — значит они тоже входят в категорию земледельцев.

Широким кругом стоим на большаке, пролегающем через плоскогорье. Кто разевающим рыбью пасть носком сапога, кто кованым разбитым