Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

крестьянской партии, а то — у какой-нибудь другой. Только партия мелких хозяев разваливается прямо на глазах. (Ну, да сколько ни уйдет из нее, а кто-нибудь все же останется. Это ведь самая большая пока партия.)

— Но все же, как вы себе представляете этот слом? Каждый возьмет с собой по кирпичику, по балке? — иронически спрашивает юрисконсульт, и как доверенное лицо прежнего владельца и как председатель областного совета, и, наконец, как страстный сторонник беззаботной жизни, и, разумеется, замка, потому что без замка эту жизнь просто невозможно себе представить.

— Господин доктор, — вы послушайте, — доверительно объясняет ему секретарь кооператива. — Кто что разберет, половина ему. А другая половина кооперативу. Довольно мы гнули спину здесь за четверть урожая.

— И за шестую.

— И жали за четырнадцатую.

— Половина на половину. Это по справедливости, верно, господин доктор?

— Погодите. Обождите еще немного…

И доктор углубляется в парк. Вот прачечная, где некогда была красавица-прачка. Кати-Катица. (Ай-ай, Катица. Красавица была девушка, румынка, любовница барина, потом управляющего, но из всех любовников Катица любила лишь одного: графа из Трансильвании. Он бедный был, писал плохие стихи и однажды на рассвете подарил Кати фальшивую сотенную ассигнацию. Кати чуть не попала в беду, но барич выручил ее, и это пол-лета служило всему обществу поводом для веселья.)

Здесь была знаменитая клумба гвоздики, и гномики стояли между цветами, вот тут росли розы, а там хризантемы, а еще подальше георгины. Глаза доктора затуманиваются слезами, и сквозь эту дымку он видит те незабываемые дни. Под деревьями веселый смех, трепещут платья, мелькают загорелые женские руки и вспоминается, как однажды ночью они совершили набег на кусты. Практикант, горничная, ключник, горничная, кучер — на которого надели платье Катиного графа, и сама Кати-прачка. Память — необъятный океан, а он, доктор, носится по его волнам. За замком, за проволочной оградой расстилается пастбище. Стояла осень, была охота на куропаток, и один из соседей-землевладельцев вон под тем кустом, расстегнув платье, справлял свою нужду.

Что-то щелкнуло, и доктору почудилось, что прошлое вернулось не только в красках, звуках и образах, но и в выстрелах охотничьих ружей, однако все же он оглянулся (о, этот страх от вздрогнувшего древесного листа) и увидел:

Из-за деревьев виднеется только крыша замка, и она кишит людьми. Они ползают, карабкаются по ней, как муравьи. С башенной кровли срывается медный лист, как зримый кусок уходящей жизни.

Доктор бросается назад.

С каждым шагом все слышнее звук ударов, гул, треск.

— Люди, остановитесь, что вы делаете? Ведь еще надо доложить государственному совету!

— Доложить? А мы уже доложили… Государство ведь мы и есть… — кричит один из крестьян, и лезвие его топора сверкает на солнце.

— Отныне и навеки, господин доктор, отныне и навеки, — кротко добавляет секретарь партии мелких хозяев, потому что он, как и полагается члену его партии, человек мирный…

Перевод О. Шимко.

Дюла Ийеш

СРЕДИ ОБРЕТШИХ РОДИНУ

(Отрывки)

На вольной земле «степного люда»

В общих чертах картина нынешних дней мне уже ясна, попробую охватить суть всего пережитого, начиная с момента отъезда из Пешта.

Судьба раздела земли, грубо говоря, вращается вокруг трех факторов: письменных столов, руководящих и контролирующих комиссий и, наконец, самих заинтересованных. Не в обиду будь сказано, но, глядя на работу двух первых, вполне можно почувствовать опасение; в обоих случаях оно объяснимо: они варятся в собственном соку, не видя ни орудий, ни людей, от которых отделены, можно сказать, непреодолимым расстоянием.

Если я все же набрался веры, более того, уверенности, так это благодаря самим заинтересованным. В Сакае, на канале Шио, у изготовителей ярем. Но достаточны ли эти несколько случаев для окончательных выводов? Закономерны ли они? Нет, решаю я, не стану возвращаться в мир канцелярии, отправлюсь лучше на место действия! Но при этом, не скрою, несколько побаиваюсь: а что если только в Коппани поняли жители, по-своему, что следует делать?

Придется все же сперва обратиться к моим родичам.

Время предрассветное, и я начинаю перебирать в уме своих многочисленных дядьев: кого бы можно побеспокоить в такую рань? Для создания общей картины у меня и здесь имеются три источника: центральные органы, заинтересованные лица и, наконец, весьма обширное родство по отцовской линии, которое в этих краях пустило во все стороны — в равной мере вверх и вниз — прочные, как у мятлика, корни.

В семье моего дяди Лайоша, — я добрых десять лет не виделся с нею, — свое горе: там недосчитываются двух молодых Ийешей, двух моих двоюродных братьев, — немцы забрали. Потребовалось немало времени, чтобы перевести разговор с них на злободневное: а как батраки, а как в степи?

— Есть ли стремление? Оно налицо. Воля? Да еще какая, как железный клин. И цепкие руки. В иных местах людей организует управляющий: если-де на бумаге и разделена земля на клочки — все одно надо вместе держаться. Нынче-то работа лучше спорится, ежели вместе. И там тоже, где батрачил напоследок твой бедный отец…

Он не кончает фразы, а я не принуждаю его договаривать; и он, и я немеем от воспоминаний. Невеселое это воспоминание.

Уже совсем близко родной дом, а я все раздумываю: заходить? не заходить? Не хочется примешивать личные чувства к общему делу. Я хочу сохранить именно теперь и именно здесь беспристрастность. Да и раны бередить не стоит. Что с того, что до пусты рукой подать?

И все же, вернувшись к своим попутчикам, из множества знакомых степных мест выбираю Тюшке.

— Туда ближе всего, — говорю.

Не добавляю: ближе всего и к сердцу.

— И там у тебя тоже тетушка? — улыбается Гараш, включая мотор.

— Нет, там уже никого нет.

Под ярким весенним солнцем мы скользим по той самой дороге, по которой в ноябрьскую слякоть медленно, останавливаясь на каждом шагу, везли мы отца домой: всякий толчок отзывался в открытых ранах и заставлял мучительно вздрагивать морщины у его глаз. В Пече операцию довели только до того, чтоб можно было его отослать со словами: лучше, если умрет дома. Он терпеливо переносил боль, думал, что дома выздоровеет, ради того и тащился. Он все надеялся, пока ему прямо не сказали: не быть тебе больше человеком.

— Кто сказал это ему? — прорвалось, хотя и шепотом, мое возмущение там же, на нашей кухне, куда я после долгих недель снова добрался, на этот раз по уже заснеженной дороге. В то время я жил уже в Пеште. Оказалось, сам хозяин, тогдашний арендатор замка, сказал отцу, снисходительно удостоив его своим посещением, что требуется его место, пахота, мол, не