Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

долгие годы расстались. После первого курса она, мой папа и еще несколько их однокурсников были отправлены в Москву учиться на престижных курсах переводчиков при ЦК ВКП(б). Предыдущее поколение переводчиков Сталин вырезал до основания. Курсанты не успели оглянуться, как началась война. Маму взяли в ГРУ.

Ее работа в ГРУ, хотя и на маленьких ролях, сделала ее странной избранницей. После занятий с полковником, который посвящал ее в азбуку спецслужбы, маме было стыдно, как будто она сделала что-то непристойное.

Научив азам разведки, ее отправили поздней осенью 1942 года в Токио. Она долго ехала, через Харбин, где ей сделали высокую по тогдашней моде прическу, затем через Корею, и вот, наконец, тепло и солнце Японии. Она стала помощницей военного атташе, подучила японский и первой из советских людей узнала из японского правительственного вестника о том, что повесили некоего Зорге. Она доложила о казни начальству, и все посольство забегало, превращаясь в разоренный муравейник.

На террасе в Дакаре Евтушенко выслушал про Зорге с интересом.

— Так значит это вы, — бросил загадочную фразу.

— Что я? — не поняла мама.

— Ничего, — прикрыл свои поэтические глаза Евтушенко. — Ну так вернемся к хиромантии.

Мама робко взяла его руку, заглянула в открытую ладонь, потрогала пальцем божественные начертания гениальной судьбы.

— О! — воскликнула мама.

— Что «о»? — жестко спросил поэт.

— У вас будет много жен.

— Я знаю. А вы, Галина Николаевна, вы себя-то видите в этой моей жизненной паутине?

Мама немного пугалась поэтической грубости, если не наглости, с ней никогда никто таким образом не разговаривал, и она чувствовала себя так, как будто поэт дал ей поленом по голове. Но это было сладкое полено.

— Завтра вечером я читаю стихи на корабле, — сказал Евтушенко, обращаясь к моим родителям. — Приходите!

Чистая душа моей мамы подверглась всяческим испытаниям как в Японии, где за ней волочились сексуально неприкаянные советские дипломаты, так и позже. Кто-то, большой и очень важный, в которого мама не верила, хотя дед был священником, вырвал ее из ГРУ и погрузил в будни Министерства иностранных дел, показал фасады и черные дворы советских представительств за рубежом, досыта накормил парижской жизнью.

Ее столкновение с закрытым докладом Хрущева на ХХ съезде было шоком.

Еще больше ее шокировала история антипартийной группы в июне 1957 года — вместо марша к коммунизму она почувствовала подковерную борьбу за власть.

Затем Пастернак. Она любила его стихи. Она была в ужасе.

А Венгрия? Ну, насчет венгерского восстания у нее еще не было четкого мнения. Оно пришло с подавлением пражской весны.

Ее чистая душа попадает в грязные воды своего времени. И восстает. Вместо того, чтобы упиваться знакомствами с великосветским Парижем, титулованными особами, она оплакивает советских актрис. У Тани Самойловой во время головокружительного успеха в Каннах, после показа фильма «Летят журавли», на скромном платье порвалась бретелька. Мама нашла в своей сумке булавку. И с замиранием сердца думала о том, что вторая бретелька может тоже порваться в любую секунду.

24 февраля

Все спрашивают, почему я уехал из России. Да, нет, отвечаю, не я уехал. Это Россия уехала из меня.

В отличие от подавляющего большинства мидовских дам, с их шкурными интересами, мама увидела то, что в тех кругах считалось чуть ли не госизменой — она увидела гнилость, подлость, мерзость советского строя и написала об этом в середине 1990-х пронзительно честную книгу «Нескучный сад».

Стародавние представления о мягком свете русской ментальности имеют, наверное, основание — сужу по идеальному образу мамы. Возможно, что когда-то так и задумывались важные качества русской души — чистота, бескорыстие, неприхотливость — но, налетев на непреодолимые обстоятельства, душа занемогла. Тем не менее, она все еще надеялась на свое превосходство, которое стремительно теряла.

— Ты пойдешь на поэтический вечер на корабле? — спросила мама папу на следующий день.

— У меня ужин с президентом, — ответил папа.

— А я могу пойти на корабль? — дрогнувшим голосом спросила мама. Папа посмотрел в сторону:

— Как хочешь.

Зал на «России» был забит до предела. Многие стояли вдоль стен. Евтушенко выступал в белой рубашке, которая напомнила маме ностальгическую картину зимнего русского поля, на которое вот-вот выйдут волки. Он был так артистичен, что капитан корабля спросил мою маму:

— Он что, заканчивал театральное училище?

Отработав концерт, Евтушенко выпил шампанского с капитаном и посмотрел внимательно на маму, которая была одета в обтягивающее ее красивую фигуру платье с блестками:

— Я хочу вам прочитать стихи, которые я бы не прочитал на широкой публике.

Капитан засуетился и куда-то канул. Евтушенко оглянулся:

— Здесь неудобно читать. Пойдемте ко мне.

— Куда?

— В каюту. Там просторно.

— Я не пойду.

— Я до вас не дотронусь, — сказал поэт. — Честное слово. Пойдемте.

— Я не верю мужчинам, — сказала мама как-то уж очень по-провинциальному.

Евтушенко расхохотался.

— И правильно делаете. Но я — не мужчина.

— А кто?

— Я такое же облако в штанах, как Маяковский. Помните? Он сказал своей спутнице по купе, которая его боялась — я облако в штанах! Правда, гениально? Я обожаю Маяковского.

Они куда-то быстро шли по «России».

— Меня сегодня спрашивает вашпрезидент: «Вы кого больше любите: Маяковского или Есенина?» Ну не дурак ли?

Мама задохнулась от обиды за президента Сенгора и даже остановилась:

— Но это невежливо!

— Если поэты были бы дипломатами, они бы ничего не написали, — сказал Евтушенко.

Они снова быстро шли по палубе.

— Так вот! Он меня спрашивает, кто лучше: Маяковский или Есенин? А я, — он вскинул руку, и тут мама увидела его дорогущие перстни, — я ему говорю: а что лучше, помидоры или огурцы?

— Вы по-английски с ним…?

— По-всякому. Я срезал его!

Широким жестом он распахнул дверь в каюту. Мама пристально посмотрела на него.

— Даже пальцем не трону. Клянусь!

Они сели за столик. Евтушенко достал шампанское.

— Я не буду, — сказала мама.

— Не любите? Тогда коньяк?

— Нет, тогда уж лучше шампанское.

— Вы, конечно, знаете, что я написал о Долматовском. Но это касается и меня самого:

Ты Евгений, я Евгений. Ты не гений, я не гений. Ты говно, и я говно. Я недавно, ты — давно.

Он поник головой. Мама с жалостью посмотрела на него. Он ведь такой же, как она: ранимый и беззащитный. Он переживал свои компромиссы с советской властью. Он продавался за поездки за рубеж. Ну не совсем продавался, но чуть-чуть. Евтушенко не поднимал голову. Было непонятно, то ли он уже напился, то ли страдает. Скорее всего, и то, и другое.

Она осторожно-осторожно погладила его по затылку:

— Вы…