Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

— Давай еще. Мне стыдно (разлил по бокалам). Пей, — сказал он моей маме. — Ты мне нравишься.

Он сверкнул глазами.

— Я здесь стихи написал. Очень смешные. Хочешь прочту?

— Хочу.

Вдруг мама поняла, что это «хочу» — только часть большого «хочу», а большое «хочу» — только часть огромного желания и что делать с огромным желанием ранимой, нежной, честной душе провинциальной новгородки, у которой немцы во время войны спалили дом, и она увидела после войны совсем маленькую ямку и удивилась, как в эту ямку мог уместиться весь фундамент двухэтажного дома, по родительской комнате которого она прыгала и скакала на маленькой лошадке в раннем-раннем детстве.

— У тебя муж хороший, я поражен, — неожиданно сказал поэт. — Все наши послы — это такие козлы, а он достойный. Слушай, это редкость. Он нас поймет. Понимаешь? Куда он денется? Так вот стихи. Слушай:

Положите меня в баобаб, А со мною хорошеньких баб…

Он захохотал.

— Но сегодня вечером мне никто не нужен, кроме тебя. Понимаешь, никто, никто на свете, только ты. Галка, Галка, сенегалка!

— А ты видел, как сенегалки пляшут под там-там, все выше и выше поднимая юбки? У меня невольно, глядя на них, просыпается вожделение… Знаешь, я никому в этом еще не признавалась… Женя! — вскрикнула мама, одновременно приходя в ужас оттого, что назвала гения по имени.

Поэт вдруг упал на колени, уткнулся в мамино платье между ног. Если бы маме кто-нибудь сказал, что поэт Евтушенко вот так уткнется, а потом будет хватать ее за груди, восхищаться ее формами, задирать платье, сдирать с нее замечательное французское белье, которое она надела в этот вечер на всякий случай — она бы сказала: вы бредите.

И была бы права. Потому что никакой бред не справится с непреодолимым желанием. Мама вскочила на ноги. Оттолкнула великого поэта. Даже шлепнула его по щеке. От шлепка он громко икнул. Она посмотрела на него и ей до слез снова стало его жалко. Слезы невольно потекли из маминых глаз.

Они очень много плакали в эту черную ночь, а в иллюминаторе по огромному порту, озаренному прожекторами, бегали длинные-предлинные темно-серые крысы, с длинными-предлинными хвостами, таких крыс никто из вас не видел, если вы не были в Дакаре, прекрасной столице Сенегала, на самой западной оконечности Африки в самом начале апреля 1966 года, в дни великого фестиваля под названием Негритюд.

56. Писатель-предатель

Книга «Хороший Сталин», по мнению мамы, (напомню) второй раз убила моего отца. Мне пришлось по требованию родителей публично объясниться, почему я раскрыл все окна и двери семейной жизни. Я понимал, что книга может произвести на родителей тяжелое впечатление. Я осторожничал — сначала опубликовал ее в Германии. Книга словно пришла откуда-то издалека. Но это не спасло меня от родительского гнева.

Внутри себя я был уверен, что книга, посвященная отцу, написана во славу его удивительной жизни. Немецкий издатель и журналист Михаэль Крюгер утверждал, что это — прижизненный памятник отцу. Но мама посчитала иначе.

Я напечатал в тогдашней популярной перестроечной газете Moscow News полосную статью «Отцы — не дети». Не знаю, кто еще из писателей разговаривал с родителями через газету. Они ждали от меня покаяния, по крайней мере, самокритики.

Родители не были удовлетворены статьей. Отношения были полностью разорваны. Они полтора года не разговаривали со мной. И только рождение моей дочки Майки помогло. Мы с «женой» (мамины кавычки) пришли в ресторан в переулке возле Пречистенки на папин день рождения с Майкой в зеленой коляске. Отношения были отчасти восстановлены.

Мама регулярно звонила мне, посмотрев очередную передачу «Апокрифа», который я вел одиннадцать лет, так что вышло около 500 передач. Но это было сугубо ограниченное общение — в остальном она по-прежнему считала меня предателем и низким человеком. Когда она узнала, что я делаю передачу о совести, она неподдельно удивилась:

— Разве ты знаешь, что это такое?

Я многие годы не понимал, как к этому относиться. Писатель по сути своей — предатель. Тут мама права. Он предает одни воззрения во имя других, рвет с друзьями, которые мешают ему развиваться, меняет женщин. Он выворачивает события таким образом, что другие свидетели тех же событий возмущены. Когда я по телевизору сказал о себе как о писателе-предателе, мне позвонил Андрей Вознесенский:

— Ты прав, — сказал он. — Я тоже так думаю. Но я бы не осмелился…

Мама во многом оказалась права. Наши отношения с «женой» кончились отвратительными сценами, разрывом, судом и полным крахом.

Но есть вещи, которые я никак не могу понять.

Да, я нарисовал в «Хорошем Сталине» нашу семью неоднозначно. Маме, может быть, досталось в этой неоднозначности больше, чем отцу. Но расстреливать меня таким письмом было слишком жестоко.

Конечно, вечер разборок выдался чудовищным.

Во время ужина произошла схватка. «Жена» не выдержала накала страстей и поддалась им. Да, она наорала на моего отца, что было нестерпимо. Но по сути дела папа был ведомым, и я по-прежнему считаю, что мама плеснула керосином на наше накаленное выяснение отношений, перевела в плоскость разрыва.

57. Мы с тобой мужики хитрые

В моем городе есть улица Алексея Лосева.

— Мы с тобой мужики хитрые, — сказал последний русский философ Алексей Федорович Лосев поздно ночью в своей квартире на Арбате. Я принес ему две пачки журналов «Вопросы литературы» (сентябрь,1985) с нашей беседой. Самое начало перестройки.

Возможно, первая напечатанная перестроечная беседа. Евгения Кацева (когда-то мамина подруга, но отлетевшая от нашей семьи при Метрополе и так никогда и не вернувшаяся дружить с мамой), ответственный секретарь журнала, сказала мне прямо, что лучше этой беседы я никогда ничего не создам. В общем, «умри, Денис, — лучше не напишешь!»

Лосев поразил меня тем, что знал наизусть стихи Серебряного века и афоризмы Розанова. Всю эту запрещенную мысль он нес с собой несколько десятилетий, через арест, ГУЛАГ, запрет заниматься философией. Власти велели ему, после выхода из тюрьмы, заниматься Древней Грецией. Он стал крупнейшим специалистом по древнегреческой культуре, отдал ей десятки лет. Когда я его спросил, любит ли он Древнюю Грецию, он покачал головой:

— Нет.

Он хотел выгнать меня во время нашей беседы, когда я спросил о его заключении. Он встал и закричал:

— Вон!

На шум вбежала его жена, университетский преподаватель философии.

— Он меня спрашивал о Мейерхольде, — гневно сказал Лосев, — Его жену зарубили топором!

— Но ведь Мейерхольда давно реабилитировали! — сказала жена.

— Правда? — удивился философ.

Память террора была для него