Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли

непоправимое зло; теперь смерть для нее казалась лучшей долей. Однажды он подошел к отцу, поднял на него ясный взгляд юных глаз и произнес: «Я знаю, о чем ты думаешь, но ты неправ. Мама вернулась бы, если бы могла. Когда я стану мужчиной, я найду ее и верну домой, и тогда ты пожалеешь!»

Остаток его речи потонул в рыданиях. Его сердце дерзко билось, ведь он готовился к противостоянию с отцом, готовился отстоять невиновность матери, но в тот момент осознал, что она действительно пропала и, возможно, пройдет много лет, прежде чем они снова увидятся; горло сжалось, стало нечем дышать, он рухнул и впал в истерику.

Глава XVIII

Леди Сесил прервала свой рассказ, когда они вернулись с утренней прогулки, и возобновила вечером. Они с Элизабет сели на веранде с видом на зеленый лес; непроглядные летние сумерки соответствовали меланхоличному тону ее повествования.

— Бедный Джерард! Его юное сердце разрывалось от сражавшихся в нем противоречивых страстей и недостатка любви со стороны тех, кто его окружал. После разговора с отцом его жизнь снова на несколько дней оказалась под угрозой, но наконец он поправился, по крайней мере физически. Он лежал на маленькой кушетке, бледный и исхудавший, совсем не похожий на себя прежнего, но его сердце не изменилось; одна мысль захватила его целиком. «Няня, — обратился он однажды к женщине, что ухаживала за ним с рождения. — Возьми бумагу и ручку и запиши, что я тебе продиктую. Или, если это тебя слишком затруднит, просто запомни каждое слово и повтори отцу. Я не могу с ним говорить. Он не любит маму, как прежде; он несправедлив, потому я не стану с ним говорить, но хочу рассказать обо всем, что случилось, чтобы люди поняли, что я говорю правду, и больше не сомневались, что она уехала не по своей воле, как не сомневаюсь в этом я.

Когда мы встретились с тем незнакомым джентльменом в первый раз, — продолжил он, — мы шли по тропе, а я забегал вперед и собирал цветы, но, помню, думал: а почему мама сердится на этого джентльмена? Какое он имеет право ее обижать? Я подошел к ним и хотел сказать, чтобы он не расстраивал маму своими словами, но, когда взял ее за руку, она больше не сердилась, просто казалась очень расстроенной. Помню, она произнесла: „Мне очень тебя жаль, Руперт, — и добавила: — Но я не могу дать тебе ничего, кроме пожелания счастья“. Я запомнил эти слова, потому что тогда по детской наивности решил, что мама „не может ничего ему дать“, потому что оставила кошелек дома; потом задумался и понял, что незнакомец очень хорошо одет и несколько шиллингов ему совершенно ни к чему. Мама говорила очень тихо и смотрела незнакомцу в глаза; он был высокого роста, выше папы, моложе его и красивее; я снова убежал вперед, так как не понимал, о чем они разговаривают. Потом мама окликнула меня и сказала, что собирается вернуться; я очень обрадовался, становилось уже поздно, и я проголодался; но незнакомец сказал: „Давай еще немного пройдемся, хотя бы до конца этой тропинки“, — и мы пошли дальше. Он стал твердить, что она его забудет, а она ответила, что это к лучшему и ему тоже стоит о ней забыть. При этих словах он сердито бросился к ней, и я тоже рассердился, но он сразу же переменился в лице и попросил простить его, и тут мы дошли до конца тропинки.

Там мы остановились, мама протянула руку и сказала „Прощай“ и что-то еще; тут вдруг послышался стук колес, и на полном ходу из-за поворота выехала коляска. Она остановилась совсем близко; мама держала меня за руку, и ее рука дрожала. Незнакомец произнес: „Видишь, я не обманывал: я действительно уезжаю и скоро буду очень далеко. Хочу побыть с тобой еще лишь полчаса; сядь в карету, холодает“. Мама ответила: „Нет, нет, уже поздно, прощай!“ — но незнакомец подтолкнул ее вперед, и через миг подхватил и приподнял; он казался сильнее двух мужчин, вместе взятых; он посадил ее в карету, потом сел сам и крикнул, чтобы я запрыгивал следом; я бы так и сделал, но тут возничий хлестнул лошадей. Карета внезапно тронулась, я пошатнулся и чуть не попал под колеса; услышал, как мама вскрикнула, но, когда поднялся, карета была уже далеко, и хотя я кричал очень громко, что было сил, и звал маму; хотя бежал так быстро, что вскоре запыхался, я больше не слышал ее зов и сам стал кричать и плакать, а потом бросился на землю. Я лежал, пока мне не показалось, будто я услышал стук колес; тогда я вскочил и снова побежал, но это был лишь гром; он грохотал, ревел ветер, дождь лил сплошной пеленой, и вскоре ноги перестали меня держать, я рухнул наземь и забыл обо всем; думал лишь о том, что мама должна вернуться, а я должен ее ждать. Вот моя история, няня; каждое слово в ней — правда; неужели теперь не ясно, что маму увезли силой?»

«Да, — отвечала женщина. — Никто в этом не сомневается, юный мастер Джерард, но почему она тогда не возвращается? В христианской стране вроде нашей ни один мужчина не смог бы удерживать ее против воли!»

«Да потому что она мертва или в заточении, — ответил мальчик и разрыдался. — Но я вижу, что ты такая же злая, как остальные, и дурного мнения о маме. Ненавижу тебя и всех! Всех, кроме мамы!»

С того дня Джерард полностью переменился; от его мальчишеской веселости не осталось и следа, он постоянно размышлял о несправедливости, жертвой которой пала его мать, и безумно раздражался, что никакими доводами не может убедить окружающих в ее абсолютной невиновности. Он сделался угрюмым, скрытным, замкнулся в себе, но главное — начал сторониться отца. Прошло несколько месяцев; поиски, начавшиеся с желания помочь миссис Невилл, продолжались уже из жажды возмездия; не жалели ни сил, ни средств, но все было тщетно. Стали поговаривать, что беглецы уехали в Америку, а шансы найти двух людей, решивших скрываться на этом большом континенте, были крайне малы. Навели справки в Нью-Йорке и других крупных городах, но все понапрасну.

Странным и самым загадочным обстоятельством этой истории было отсутствие малейших догадок по поводу личности незнакомца. Он словно свалился с неба, хотя было очевидно, что они с миссис Невилл знакомы давно. Его звали Рупертом, но никто из окружения Невиллов не знал