Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

если речь о сегодняшних войнах, на полях утренних новостей, как одна из обыкновенных человеческих работ. И вот тут Евгений Иванович пишет самую великую, кажется, еще и не осознанную нами в подлинном величии книгу «Усвятские шлемоносцы», где не раздается ни единого выстрела, но где война впервые явлена в зияющей смертной силе, вставшей против векового порядка жизни.

Я затрудняюсь определить жанр этой книги, хотя самому ему было довольно обыкновенного «повесть». А только не повесть это, а что-то древнее, вечное, как «Илиада», как «Слово о полку…». Дело не в литературоведческих тонкостях, а в чутье сердца, в том, как отзывается книге душа. Может быть, ближе слова «плач» или «песнь» в их народной горькой торжественности. Он хотел сказать о войне обстоятельно и глубоко, как знал и видел ее, а остановился на самых первых, еще не военных днях, оглядев их, как всю страну, — из края в край. С такой любящей подробностью, как видит мир человек только на великом пороге.

Душа его готовилась давно. Он уже и сенокос писал в «Луговой овсянице» так любяще, жадно, что становилось тревожно, словно наглядеться торопился. И прощание перед войной писал. А только словно «репетировал». Только ждал часа настоящей зрелости, когда уже все сойдется так, что не умолчишь. И вот он остановил время, как Иисус Навин солнце, чтобы мы могли увидеть каждую былинку и почувствовать каждое прикосновение жизни, потому что она поставлена под угрозу. Кажется, что он пишет «в реальном времени», втягивая нас в ужас медленного расставания. Толстовская выучка сказалась, его догадка, что в жизни нет случайностей и всё, что видится и совершается,— совершается единственно для тебя. Да и Гомерова, Гомерова выучка: читать список кораблей, как вживе вести их царственным строем перед читателем. Не отпускает с покоса трава, счастливо обнимает река, крыжовник встает у крыльца как впервые, чтобы его не забыли, и курица толчется под ногами, чтобы запомнили и ее. И душа просится к душе. Мужики сходятся к деду Селивану и пожимают друг другу руки как впервые «с той облегчающей братской потребностью, с какой деревенский общинный житель всегда стремится к ближнему в минуту разлада и потревоженной жизни».

Душа будто бежит, а мир останавливает и вооружает ее. Смотри: это твоя сила, твоя победа. И старинная книга у деда Селивана только для того единственного часа и лежит, чтобы, разогнув ее, он выкликнул каждого из мужиков по полному значению его имени, как к Господню престолу призвал, и они узнали, что каждый из них по святцам — Шлемоносец. Защитник. Запевала. Победитель. И им «было диковинно оттого, что их имена, все эти Алексеи и Николы, Афони и Касьяны, такие привычные и обыденные, ближе и ловчее всего подходившие к усвятскому бытию — к окрестным полям и займищам, осенним дождям и распутью, нескончаемой работной череде и незатейливым радостям, — оказывается, имели и другой, доселе незнаемый смысл. И был в этом втором их смысле намек на иную судьбу, на иное предназначение, над чем хотя все и посмеялись, не веря, но про себя каждому сделалось неловко и скованно, как если бы на них наложили некую обязанность…»

Имя пишется на небесах, и можно не говорить о Провидении и Боге, но судьба придет и скажет в свой час о значении твоего имени и поставит перед ответом. И креста на них может не быть, храм далеко (и тот закрыт), но матери не зря скажут, что коли так — может быть, за святую воду сойдут их слезы. Сойдут, сойдут и станут этой святой водой и спасут детей своих и Родину.

Носов пишет мир так медленно и подробно, что и мы всё острее сознаем, как сладка и велика жизнь. И вот, оказывается, враг чего война. Она — враг утра, травы, свежего хлеба, испеченного матерью, родной конюшни, где каждая лошадь подходит подышать в шею и ткнуться в затылок, враг реки и тумана, враг доверчиво развешанного во дворе белья, где без всякого умысла детские рубашки льнут к отцовой. И писатель возвращает герою всю его 36-летнюю жизнь, чтобы она встала стеной и заслонила его и землю и подсказала ему, что этого простого мира отнять у него нельзя. И теперь, когда они послушают напоследок простые, крепкие, великие слова своего председателя Прошки под новым сельсоветским флагом, что они идут оборонять и этот флаг, и тот главный, который уже не флаг, а знамя, и он «не из материалу, сатину или там еще из чего, а из нашего дела, работы, пота и крови, из нашего понимания, кто мы есть». И у них, и у нас займется сердце от высоты и силы, выросшей на наших глазах из такой простой жизни. И, разглядев всё это, мы лучше поймем деда Селивана, когда он покажет нам, как рождается армия: «Вон она топает, главная-то армия! Шуряк твой Давыдка, да Матвейка Лобов, да Алексей с Афанасием… А другой больше армии нету. И ждать неоткуда… Снег, братка, тоже по капле тает, а половодье собирается. Нас тут капля, да глянь туды, за речку, вишь, народишко по столбам идет?.. Да уж никольские прошли, разметненские… Это, считай, по здешним дорогам. А и по другим путям, которые нам с тобой не видны, поди, тоже идут, а? По всей матушке-земле нашей! Вот тебе и полая вода. Вот и главная армия!»

И теперь мы уже знаем, что они несут — эти ситнянские, никольские, разметненские, и знаем, почему не видят курганного орла, распростертого над ними, «как черная рубаха». Потому что он реет напрасно. Они не его добыча. И не надо ничего специально говорить об идеологии и не надо горячить кровь большими словами. Любящего победить нельзя и нельзя победить земного человека, знающего счастье труда, покоя и своего малого любимого угла, в котором сходится Родина.

Это была песнь прощания и песнь победы. И, слава Богу, она теперь навсегда с нами.

* * *

И сейчас, когда я оглядываюсь на все творчество Е. И. Носова от чудной краткой странички о малой Родине, от его счастливых «моментальных фотографий» природы и ширококостных, ладных земных рассказов до плача и эпоса «Шлемоносцев», я вдруг вижу, что сомнение мое напрасно. Что это не прекрасная археология и не погружающаяся в предание счастливая (и в самую гибельную пору счастливая) Атлантида, а это опять и опять повторенное в возвышающей единственности толстовское, тютчевское, бунинское, русское, христианское — и все это во мне, и все это мое, и все это я.

Мы