Бонсай. Метаморфозы любви - Кирстен Торуп

Возвращение к повседневным делам ознаменовало спад. Не знаю больше, почему стал полицейским. Я, собственно, хотел быть врачом или священником. Получить какую-нибудь профессию, чтобы помогать людям. Во время службы в армии пришли другие мысли, и я забыл о своих планах на будущее. Вошел во вкус товарищества, дисциплины, командной работы. И, демобилизовавшись, сразу подал документы в полицию. Мне показалось, это будет естественным продолжением военной службы. Только под грузом тяжелой работы я чувствую себя живым на все сто процентов. Но от этого организм изнашивается. Я вращаюсь в сточной канаве, на дне общества. Двигаюсь от одного кошмарного сценария к другому, среди документальных драм того рода, что захватывают сердце телезрителя и подчеркивают его собственное жизненное благополучие.

Большую часть суток я провожу в отделении. Живу, чтобы работать. Но не получаю больше радости от работы. Занят исключительно поиском правды о Моне. Одержим мыслью спасти ее. От чего? От себя самого? Я не продвигаюсь дальше. След заводит в тупик. Но когда я разворачиваю бинокль в обратном направлении, то вижу свет.

Наша свадьба в Мраморной церкви — мое лучшее воспоминание о Моне. Я нашел женщину, красивую, как фотомодель. Меня только что взяли на работу в уголовную полицию. Жизнь походила на лучезарную телевизионную рекламу. Я испытал настоящий прилив религиозных чувств, когда увидел ее, идущую к алтарю в кружевном белом платье, расшитом бутончиками роз. Ко мне в сопровождении священника приближалась Пресвятая Дева. Ее провинциальные родители боялись Копенгагена и не приняли участия в церемонии.

Я должен был, как ты понимаешь, Шарлотта, ужасно испугаться этой красоты, того, что содержание не соответствовало форме. Но воспоминание живо, как живо и почти религиозное чувство, вызванное этим величайшим событием в моей жизни. Обед в „Озерном павильоне“. Фейерверк на озерах. „Роллс-ройс“ отвез нас в „Сёлерёд кро“, где мы провели первую брачную ночь. Никто не может отнять у меня эту ночь. То, что было, не исчезнет. Я, возможно, слишком высоко возношусь в своем славословии церкви. Но я видел свет. Мы нуждаемся в обрядах, чтобы справиться с повседневностью.

Мне прекрасно известно, что ты скажешь: „Чувства активны. Сентиментальность — это пассивные, умерщвленные чувства“. Все душевное облекается в формулы твоим ограниченным набором норм, и люди безмерно умаляются. Почему же, будучи таким недовольным, я продолжаю ходить к тебе? Я стал зависим от тебя. Ты предоставляешь мне свободу говорить обо всем. И всегда остается небольшой остаток невысказанного. Невысказанное — морковка, за которой идет ослик. В невысказанном содержатся деньги. Большие деньги. Я это точно знаю: я переношу свою агрессию на тебя, вместо того чтобы направить ее на Мону. До встречи, Шарлотта».

«Я — мужчина во власти чувств. И чувства мои прежде всего связаны с эротикой. Я испытываю к женщине чувства в той степени, в какой она привлекает меня сексуально. Если не привлекает, то оставляет абсолютно холодным. Это прискорбно и хлопотно для меня самого. Я бы хотел, чтобы было иначе. Мне хотелось бы избежать всех тех неприятностей, к которым приводит разрыв отношений в тот момент, когда они достигли своей кульминации и находятся в процессе нисхождения с горных вершин. Тем глубже падение к полному безразличию.

Это как гром среди ясного неба. Взгляд вдруг останавливается на той или иной физической детали, оскорбляющей мои эстетические чувства. Как мог я раз за разом упускать из виду столь явный дефект, остается для меня загадкой. Эротическая очарованность превращает меня в слепца. Это может быть шепелявость или особенное упрямство, убивающее желание обладать этой женщиной. Как только недостаток обнаружен, назад пути нет. Я не могу продолжать эротические отношения.

Затем наступает ужасное время, когда отношения нужно прекратить. Фаза отвращения, во время которой во мне всплывает все самое худшее и процветает зло. Это продолжается от полугода до года. Чем больше женщина ко мне липнет, цепляется за меня, тем менее свободным я себя чувствую. Я не могу быть предметом не разделенной с моей стороны любви. Обзавожусь тайным номером телефона. Избегаю появляться в обычных местах. Прячусь, как закоренелый преступник. Все время чувствую присутствие женщины. На меня смотрят ее глаза, вокруг меня кружатся ее мысли. Все ее внимание направлено на меня.

Я больше не я. Мне хочется убрать ее с дороги. Мой мозг измышляет идеальное убийство. Мое отношение к этой женщине приобретает параноидальный характер. Я сравниваю ее с Моной. В моих глазах Мона никогда не была некрасивой. У нее не было недостатков. Она затмевала всех других женщин. И даже в смерти оставалась красивой.

Ты знаешь, я ни во что не верю. Я безбожник. Врата Божественного всегда были для меня закрыты. Если эта дверь когда-нибудь и открывалась, я прошел мимо, не заметив, что таится внутри. Начинаешь думать: а не живешь ли ты в своего рода помрачении рассудка? Не прячется ли за миром вещей сокрытый мир, тайна по ту сторону материального, которую мой хваленый интеллект не в состоянии познать? Может, я вытеснил духовное измерение и придал слишком большое значение чувствам и разуму, притом жестко разделяя сердце и мозг, который я, кстати сказать, в случае несчастья намереваюсь завещать чудесному новому миру науки вместе с прочими остатками кадавра. Смерть на дороге — всем нам приходится мириться с этим риском. Есть что-то прекрасное в том, чтобы продолжать жить в чужом теле. Мысль, что твое сердце бьется для другого, работает ради жизни другого. Что телу уготована иная судьба, нежели пойти на корм червям. Я готов смириться с потерей лучшего друга детства при мысли о возможности соединить смерть с любовью к ближнему.

Можешь относиться к этому как к жертвоприношению Моне. Упущенное при ее жизни хочу восполнить в смерти. Я не рассчитываю прожить больше пятидесяти лет. Не при моем образе жизни. Так что, полагаю, мои органы к тому времени еще будут на что-то годны. Не желаю окончить дни в доме престарелых, с негодным телом. Не хочу быть старым. Слишком для этого стыдлив.

Ничего не имею против пожилых людей. Я обожал свою бабушку. Она была оракулом моего детства. Просто слишком люблю свое тело, чтобы перенести его распад. Старое тело не может быть моим. Видя на улице старика, согбенного, с медленной, шаркающей походкой, едва передвигающего ноги, я воспринимаю его как существо совсем другого вида, из далекой мистической страны — страны стариков за пределами мира людей. Не представляю себя в старости. Не могу связать себя с упадком. Не хочу превратиться в старое прогнившее дерево или иссушенное растение на пути к старости и смерти.

Ты можешь сказать, что Мона решила проблему своего старения. Она, если это возможно, боялась старости больше меня. Сильнее всего в моих изменах ее мучило то, что избранницы были, как правило, лет на десять — пятнадцать моложе нее. Теперь она навсегда пребудет тридцатисемилетней красавицей. Даже когда моим любовницами стукнет по пятьдесят. В моих мечтах она уже стала мифом. Проснувшись, я не верю, что она мертва. Мона такая живая, что иногда мне кажется, будто она сейчас сидит в гостиной и слушает Второй клавирный концерт Брамса, как обычно, ближе к вечеру, перед тем как мы принимались готовить ужин. Она стала бессмертной. Могу сказать это и по-другому. Я больше не верю в смерть.