Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

Дождь зарядил всерьез и надолго. Уличные фонари плыли сквозь текучий туман; их бледные отражения тонули в перевернутом мире асфальтовой реки. Пустое пространство перед Манежем дрожало в мокрой тьме, а серая громада гостиницы «Москва» растворилась в неверном мареве горящих окон. Суханов с минуту помедлил под сенью псевдодорических колонн. К его облегчению, усатый швейцар сменился: на его место заступил другой, весьма странный тип — немолодой, помятый, в бордовом вельветовом пиджаке. Этот новый швейцар уставился на него из темноты. Не иначе как злорадствует, что я здесь торчу без машины, с досадой подумал Суханов и, отвернувшись, стал уныло вглядываться в стену дождя.

Поймать такси в такое время и в такую погоду было почти нереально, а потому он, вздыхая, смирился с неизбежностью: в конце концов, станция метро находилась в двух шагах, сразу за пределами видимости. Знать бы еще стоимость проезда. Достав бумажник, он пошелестел пачкой купюр, мрачно нащупал мелочь и, выудив пригоршню монет, бросил их в карман пиджака. Вечер обдавал его тяжелым влажным дыханием, а швейцар по-прежнему смотрел в его сторону из темноты. Раздраженно втянув голову в плечи, Суханов спустился навстречу дождю.

— Анатолий, неужели ты? — спросил дрогнувший голос у него за спиной.

Он замер. Голос был ему до боли знаком. За ворот затекала вода; особо настырная струя побежала вдоль позвоночника. Медленно повернув назад, он поднялся по ступеням.

Швейцар в вельветовом пиджаке шагнул в полосу света.

— Лев, — сказал Суханов без выражения.

Долю секунды они вглядывались друг в друга. Потом, как видно, обоим сразу пришло в голову, что после стольких лет надо бы как-то себя проявить: обняться, расцеловаться, сделать хоть какой-нибудь теплый человеческий жест… Одновременно двинувшись вперед, они неуклюже столкнулись и в замешательстве свели объятия к минимуму; решили ограничиться рукопожатием, но только схватили друг друга за манжеты. Очередная дождевая капля, упавшая Суханову на запястье, ледяной змейкой поползла к локтю.

— А ты изменился, — отметил мнимый швейцар. — Располнел, солидный такой… При полном параде… В очках. Раньше ты очки не носил…

— Да вот, зрение… — неопределенно пробормотал Суханов и, помолчав, добавил: — Мы с тобой оба моложе не становимся.

— Нет, дело не в возрасте, просто…

Мысль осталась недосказанной. По мостовой, преследуемая красными зигзагами, с плеском пронеслась машина; оба проводили ее глазами. Когда она скрылась из виду, проспект Маркса снова погрузился в глянцевую черноту. Суханов почувствовал, как первое потрясение сменяется гнетущей неловкостью.

— А вот ты нисколько не изменился, — выговорил он.

Как ни странно, это было сказано искренне, хотя и не в порядке комплимента. Лев Белкин, что греха таить, в свои пятьдесят три года — а может, пятьдесят два? — выглядел основательно потрепанным; от него веяло неухоженностью и неустроенностью, на лице отразились красноречивые признаки возраста и невезенья, а одет он был и вовсе как клоун: немыслимый вельветовый пиджак с коричневыми кожаными заплатами на локтях, а на шее — съехавший набок серо-буро-малиновый галстук-бабочка. Но Суханов знал, что бедность и беспорядок простительны в юности; люди достойные со временем их перерастают. Белкин явно предпочел этого не делать. В глазах Суханова он остался таким же молодым, как прежде, только теперь казался заезженным, придавленным, опустившимся…

— Нисколько не изменился — то-то ты меня не узнал, — сказал Белкин.

— Значит, богатым будешь, — безрадостно отшутился Суханов.

— Это вряд ли, — коротко усмехнулся тот. — Богатство не всем на роду написано.

— Ой, я тебя умоляю! — оборвал его Суханов.

Но тут же подумал, что Белкин, вероятно, высказался без всякой задней мысли, а потому не было нужды так огрызаться; нет, никакой нужды не было. Белкин не ответил, и с минуту они смотрели в напряженном молчании, как дождь хлещет по Манежной площади; и все это время Суханов подыскивал какие-нибудь дружеские, непринужденные слова — но ничего не приходило в голову. Момент был упущен: нужные слова надо было говорить много лет назад.

Тут на каменные плиты портика упал прямоугольник света, и в вестибюле Суханов мельком увидел настоящего швейцара, который почтительно кланялся у распахнутой двери. Фойе зевнуло соблазнительным теплом, и на пороге появился известный актер, который на ходу раскрывал огромный розовый зонт над своей девятнадцатилетней женой. Эти двое проворковали Анатолию Павловичу «доброй ночи», с нескрываемым любопытством покосились на Белкина и побежали к подъехавшей «Волге». Девчонка захихикала; Суханов явственно расслышал: «…и сбоку бантик», но остальные ее слова проглотила ночь, и он постарался себе внушить, что предметом обсуждения была некая модная дамская идея, а не дурацкая удавка на шее у Белкина. И все равно неприятный осадок остался, очень даже неприятный: эти смешки, косые взгляды — люди бог весть что могли подумать… Он исподлобья посмотрел на Белкина и впал в тоску.

— Слушай, Лев, — начал он, — как же я тебя в зале проглядел?

— Очень просто, — сказал Белкин. — Меня там не было, приглашения не достал. На самом деле я…

Дверь снова начала отворяться, и в расширяющемся проеме Суханов заметил мощный пурпурный бюст жены театрального критика, а сзади — подпрыгивающего кузнечика-мужа. Охваченный внезапной паникой, он стал оттеснять Белкина подальше от выхода, к ступеням, а сам приговаривал:

— Публика расходится… мы тут на дороге… давай-ка в сторонку…

На углу холодный дождь надавал ему пощечин; Белкин послушно шел следом. Хотя бы так, хотя бы так, еще чуть-чуть — наконец, слава богу, они скрылись от посторонних глаз, прижавшись к стене под символическим прикрытием узкого карниза. К счастью, никто их не видел, если не считать этого длинноволосого… как его там… под розовым зонтиком, с молодой женой, но это ерунда, не тот уровень. Сдерживая облегченный вздох, Суханов протер очки.