Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер

Думаю, я сказал уже достаточно, чтобы дать читателю некоторое представление о странных взглядах, которых придерживаются едгинцы касательно неразумия, гипотетики и образования в целом. Обо многих вещах они мыслят вполне здраво, но проникнуться значимостью гипотетики я не смог, особенно это касается перевода лучших поэтических произведений на гипотетический язык. Я встретился с молодым человеком, который рассказал, что в течение 14 лет гипотетический язык был едва ли не единственным предметом, который он изучал, хотя никогда не выказывал (и, мне кажется, к его чести) ни малейшей наклонности к этому предмету — и при этом был одарен незаурядными способностями к овладению другими отраслями знания. Он заверил, что, как только получит степень, никогда не откроет ни одной гипотетической книги, но займется тем, к чему его зовут природные наклонности. Всё это хорошо, но кто же вернет ему те 14 лет?

Я изумлялся, как получилось, что причиненный молодежи вред не так уж заметен и что юноши и девушки вырастают умными и красивыми, несмотря на упорные попытки замедлить их рост и направить его в ложную сторону. Некоторым, без сомнения, был причинен ущерб, от которого им придется страдать до конца дней; однако на многих эти вредные влияния сказывались мало или совсем никак, а кое-кто, претерпев их, становился даже лучше. Причина, похоже, состояла в том, что юношеский инстинкт в большинстве случаев так стойко сопротивлялся всему, навязанному школой, что, как бы учителя ни изощрялись, они не могли заставить юных всерьез отнестись к их требованиям. Ребята лишь теряли время, да и этого зря потраченного времени оказывалось не так много, как можно было ожидать, ибо в часы досуга они всей душой отдавались гимнастике и спорту, развивались физически и в любом случае становились сильными и здоровыми.

И, разумеется, в душах тех, кто имел особые таланты, невозможно было погасить стремление их развивать: они все равно учились тому, чему хотели учиться, невзирая на обстоятельства, которые их скорее подстегивали, чем обескураживали; тогда как для тех, кто особых дарований не имел, потеря времени значила мало. Однако, несмотря на эти моменты, несколько смягчающие наносимый вред, я уверен, что система, практикуемая в едгинском обществе в качестве образовательной, причиняла большой ущерб детям из среднего класса. Дети из беднейших семей страдали меньше остальных — если разрушение и смерть говорят: ушами нашими слышали мы слух о мудрости, то ушам бедности глас, о ней вещающий, также более-менее внятен[30].

И все же в конечном счете для страны даже лучше, что храмы науки делают больше для подавления умственного развития, чем для поощрения. Если б не педантизм, который эти заведения вливают в умы и души огромного количества выпускников, привычка к настоящей работе, а не к ее имитации, распространилась бы настолько, что стала бы опасной. Важный момент: ясно как день, что преобладающая часть всего, что в мире делается и говорится, настолько эфемерна, что быстро уходит в небытие; в течение суток, от силы двух, она еще сохраняет интерес и ценность, но ни того, ни другого не хватает, чтобы через неделю внимание людей не обратилось к чему-то еще. Нет сомнения, что как поразительное развитие журналистики в Англии, так и факт, что наши храмы науки нацелены на воспитание и поощрение посредственности, имеют причиной подсознательное одобрение воззрений, согласно коим необходимо скорее ограничивать бурление умственной деятельности, чем ему потворствовать. И нельзя сомневаться, что именно этим наши академические учреждения и занимаются, и занимаются тем эффективней, что делают это совершенно бессознательно. Они считают, что содействуют лучшему усвоению и перевариванию интеллектуальной пищи, тогда как в действительности роль их немногим лучше, чем роль раковой опухоли в желудке.

Вернемся, однако к едгинцам. Больше всего удивлялся я, видя, как по временам вспышки здравомыслия озаряют ту или иную из отраслей науки, тогда как ни единому лучу не дано упасть во мрак множества других. Это в особенности поразило меня при посещении университетской Школы искусств. Выяснилось, что курс там разделен на две части — практическую и коммерческую — и ни одному студенту не было позволено продолжать занятия по практическому овладению приемами мастерства в избранном виде художественной деятельности, если он в равной степени не преуспевал в изучении его коммерческой истории.

Студентов, изучающих живопись, регулярно, через краткие промежутки времени, экзаменовали на знание цен, по которым продавались знаменитые картины последних 50–100 лет, и, в частности, тех колебаний цен, каковые часто случаются, когда картины продаются и перепродаются по три-четыре раза. Художники, заявляют преподаватели, суть торговцы картинами, и им важно знать, как привести товар в соответствие с требованиями рынка и представлять, какой доход принесут картины того или иного рода — а дальше уж их дело, способны ли и умеют ли они эти картины писать. Это, полагаю, и есть то самое, что имеют в виду французы, когда так напирают на понятие «ценности».

Что касается города, то чем больше я видел, тем в большее приходил восхищение. Не буду даже пытаться описывать изысканную красоту зданий, принадлежащих колледжам, равно как променадов и парков. Поистине, уже одна эта красота должна оказывать на человека возвышающее и облагораживающее влияние, какое составляет половину образования, и сколько бы ошибок ни было допущено во второй его половине, пересилить это влияние они не смогут. Меня представили многим профессорам, и от всех я видел радушие и доброжелательность; тем не менее я не мог отделаться от впечатления, что иные из этих новых знакомцев так давно по уши погрязли в гипотетических штудиях, что превратились в полную антитезу афинян, какими те были в дни св. Павла[31]: если афиняне стремились в жизни исключительно к тому, чтобы видеть и слышать что-то новое, то здесь многие положили все силы на то, чтобы не соприкоснуться с любым мнением, хоть чуточку для них непривычным, и к собственному уму относились как к святилищу: если некое мнение однажды нашло там убежище, никакое иное не имело права на него нападать.

Должен, однако, предупредить читателя: я редко мог понять, что на уме у людей, с которыми я встречался, гостя там вместе с г-ном Тимсом; ни о какой откровенности не могло быть и речи, если у них возникало малейшее подозрение, что они рискуют — как они сами это называют — «ненароком проговориться». А поскольку вряд ли существовала тема, в связи с которой такие подозрения не могли возникнуть, трудно было вытянуть из этой публики определенное мнение о чем угодно, кроме разве таких предметов, как погода, еда, напитки, воскресные экскурсии