Любовь Онегина к бабушке Кларе - Мири Литвак

Как я и предполагал, мама была слишком усталой, чтобы приступать сейчас к решению ещё одной проблемы, и она, по-видимому, расценила, что данный момент не подходит для дискуссии. Она ничего не ответила. Это вселило в меня надежду. Она сделала несколько шагов по комнате, наклонилась к своей сумке, чтобы достать из неё что-то, что она принесла от бабушки, и снова села и не двигалась. «Ну, а как мы это сделаем? – обратилась она к папе, не обращая на меня внимания. – Ты поедешь со мной, Гиди? Я прошу тебя поехать со мной, – произнесла она чётко и строго. – Я буду слишком взволнованна, чтобы вести машину, и там совсем нет стоянки».

«Ладно, – папа тут же согласился и поспешил подтвердить, чтобы не оставалось сомнений. – Я поеду».

«Наверное, в пятницу, – продолжала мама почти про себя, ни к кому конкретно не обращаясь, – в пятницу днём… Ты не работаешь».

«Хорошо», – без колебаний согласился папа. Он не стал придумывать причины и ссылаться на то, что он занят. По его поведению мне стало ясно, что это серьёзно. Мне кажется, на маму это тоже произвело впечатление.

«Вместе с тем… – продолжала она после паузы, во время которой она всматривалась в папу, чтобы удостовериться, что его намерения серьёзны, и тут я угадал, что речь пойдёт обо мне. – Что будем делать с Бобиком? – Она взглянула на меня, будто именно я был причиной всех неприятностей. – Мне не хотелось бы оставлять его у моих родителей… лучше воздержаться от дополнительных трений…» – многозначительно добавила она, смотря мне прямо в глаза. Но я всё понял: мама не хочет, чтобы я оставался у бабушки с дедушкой в пятницу, пока они вернутся из Иерусалима, чтобы ей не пришлось снова обсуждать тему посещения Гарика в больнице или скрывать свою поездку от бабушки с дедушкой. Мама не любит врать, тем более бабушке с дедушкой. Итак, мои шансы росли.

Папа легко кивнул и повернулся на другой бок, давая тем самым понять, что он намеревается продолжить свой пятничный отдых. Мама уселась у компьютера в гостиной, а я направился в свою комнату.

* * *

В пятницу мама надела своё зелёное платье с отложным воротником, и мы поехали. Было очень жарко, но она не делала папе никаких замечаний насчёт кондиционера в машине, который был включён на полную мощность. Она накинула на плечи старый свитер, который валялся на заднем сидении, и сидела тихо. Папа тоже молчал, он казался погружённым в свои мысли. Я сидел сзади.

Я люблю дорогу в Иерусалим. Через несколько минут после того, как выедешь из Тель-Авива, вдруг открывается вид гор во весь горизонт. Плавная линия течёт, переливаясь, немного размытая из-за дымки или из-за большого расстояния. В этот момент мне всегда хочется прикоснуться рукой к этой волне гор – она струится, как вода. На шоссе было много машин, отовсюду доходили радость и веселье, казалось, все довольны приближением субботы. Люди ехали не на работу, а за покупками и по всяким делам, встречаться с друзьями или приятно провести время днём в пятницу. Только мы ехали в больницу, навестить дядю Гарика.

Мама то и дело порывалась говорить со мной, она хотела мне что-то объяснить, но её слова звучали путанно. Я на неё не сердился – она выглядела такой растерянной. Мне хотелось сказать ей: «Мама, ты все время думаешь, что я – маленький. Я уже всё знаю. Я уже знаю…»

Она не знала, что я уже говорил с бабушкой Кларой. Бабушка Клара сказала, что Гарик скоро умрёт, но я не был уверен, что это так на самом деле.

На подъезде к больнице огромное количество машин заполнило все стоянки вокруг. Они парковались плотно-плотно друг к другу на обочинах и на узких тротуарах.

«Искать место не имеет смысла. Встань тут, на обочине, – сказала мама деловым тоном. – У тебя кондиционер, – добавила она. Она знает, что важно папе. – Радио… Ладно?»

«Я взял с собой материалы», – ответил папа. Я был уверен, что он жалеет маму – она так волновалась, – хотя по его голосу этого не было заметно.

Так я понял, что она берет меня с собой. До самого конца я не был уверен, но вёл себя так, как будто это само собой разумеется. Я не выражал бурно радости моей победы – боялся, что они передумают.

«Имей терпение, – обратилась мама к папе, – пока мы дойдём, пока найдём отделение… тут всё такое огромное, мне кажется».

Папины брови сдвинулись на миг на переносице, и он чуть наклонил голову набок.

«Можешь поехать посидеть в каком-нибудь кафе,» – слабым голосом предложила мама.

Папа ничего не сказал. Только его губы сжались на секунду. Значит – так. Всё было ясно.

«Я не уверен, что отделение для терминальных больных – это подходящее место для ребёнка…» – неожиданно произнёс папа. Они оба враждебно уставились на меня, а мама сказала: «Ладно, что уж теперь!»

Я не стал говорить им, что я уже большой и что я знаю, что там будет, и что я готов. Может быть, именно это окончательно их убедило.

* * *

Гарик лежал на больничной койке. Он был единственным больным в палате. Мне никогда не приходилось видеть палату для одного-единственного больного. Это само по себе вселяло страх. Он лежал на кровати, которая поднималась и опускалась с помощью специальных рычагов и ручек, кренилась под разными углами. Она, наверное, была предназначена для таких тяжёлых больных, как он, которые не могут двигаться самостоятельно. Он стал гораздо меньше ростом, будто туловище его укоротилось, а голова казалась слишком большой по отношению к телу. Когда мы вошли, я заметил, что его глаза направлены на меня. Они были большими и круглыми, карими, глубокого тёмного цвета, почти чёрными.

Кира наклонилась к дяде Гарику и сказала: «Гарик, Бобик тут». И мне показалась, что он слегка прикрыл веки, будто кивая. Веки двигались тяжело, с большим усилием, словно неся непосильную ношу. Мне показалось, что он видит и понимает, только не может говорить. Его голова оставалась неподвижной, только в глазах было движение. Мне казалось, что они видят меня и здороваются со мной, что не зря я боролся, чтобы прийти сюда навестить дядю Гарика, который очень тяжело болен, но пока ещё жив.

38. В сердце есть только