Рассказы Фата-морганы - Джонатан Литтел

Она оставалась дружелюбной; но какова бы ни была причина, она оборвала контакт, на короткий миг возникший между нами, и этот разрыв меня добил. Мучительнее всего были ночи: она предложила мне остановиться у нее, не позволила спать на диване и настояла, чтобы я ночевал в спальне, но на отдельной кровати. Так что она спала в метре от меня, почти голая, но прикоснуться к ней было невозможно. Я и сам был истощен работой, которой занимался в последние месяцы, отвращением к стране, в которой я работал, и неотвязными сомнениями в полезности моих действий; равнодушие С. или, проще говоря, ее отсутствие в конце концов погрузили меня в депрессию. Я и всегда много пью, но тогда стал пить еще больше. Я почти не мог спать, и каждый вечер, когда я ложился в постель, эта разделенность наших тел резала меня без ножа. Я внезапно просыпался среди ночи, иногда мне удавалось снова заснуть; утром я чувствовал себя пустым, измученным, чрезвычайно неприятные дела, которые я приехал уладить в К…, усугубляли мою потерянность. Ночью, как только мои глаза привыкали к темноте, мне становились видны очертания ее тела; иногда простыня сползала, и я долго рассматривал ее белую спину, маленькие острые груди. Изредка я чувствовал прилив желания тем более яростного, чем менее плотского: мое тело желало не секса, но просто прильнуть к ней. Я был сам не свой, дошел до точки и вконец раскис; моя речь, когда мы с ней заговаривали, стала плоской, принужденной, и я не мог высказать то, что меня терзало. Она же приболела и очень плохо спала. Бывали такие моменты, которые я до сих пор не могу объяснить. Помню, как-то раз, когда мы оба не могли уснуть, наши глаза встретились, и мы долго молча, без улыбки смотрели друг на друга. В другой раз в подобной же ситуации, когда бессонница мучила ее, по-видимому, не меньше, чем меня, я протянул руку от одной кровати к другой, и она держала ее, пока не заснула. В последний вечер нашего пребывания в К… она легла раньше меня, я сел на край своей кровати лицом к ней и взял ее за руку; истощенный печалью и усталостью, я стал целовать, ласкать эту руку, потом положил на нее голову и долго не убирал. Не знаю, говорили мы, или же я просто отдался этой руке. В конце концов она ее убрала. Обезумев от страданий, почти в слезах, я нагнулся к ней и нежно поцеловал ее в губы. Затем лег в свою постель. Эта ночь прошла так же ужасно, как и остальные. Я могу только гадать, что означали эти моменты, в которые она если и не поощряла меня к действиям, то совершенно точно не отталкивала от себя. Но какая-то неодолимая сила не позволяла мне надавить на нее, спровоцировать ее отказ, который мог бы по крайней мере внести ясность. Может быть, она и сама была в отчаянии, которое росло параллельно моему и не могло с ним встретиться. В наших беседах она не затрагивала эту тему: она говорила только о положительных сторонах своей жизни или о конкретных проблемах, что соответствовало ее напористому, решительному характеру. Я забыл упомянуть, что у нее был ребенок, она жаждала увидеться с ним и с жаром о нем рассказывала. Что до мужа, то его уже довольно давно не было видно на горизонте. Думаю, ее что-то грызло, что-то глубинное, что между прочим заставляло ее вести такую нестабильную жизнь, но она по своему характеру была, видимо, не способна это признать. В этом, вероятно, и была огромная разница между нами. В последний день, пока я наблюдал, как С. собирает вещи, она задала мне несколько вопросов обо мне. Я отвечал уклончиво: судя по ее тону и самим вопросам, мне не верилось, что она сможет понять или принять правдивые ответы, даже если бы мне удалось их правильно сформулировать. «Ты страдаешь?» — спросила она наконец без обиняков; я опять уклонился от ответа. Разговор дальше не клеился и оставил меня в сомнениях. Я не мог понять, сказал ли я слишком много или слишком мало. Ее реакция не прочитывалась, она снова переключилась — теперь на свой грядущий отъезд. Мы все, вместе с ее коллегой Д., должны были лететь коммерческим рейсом в Г…. Она не хотела останавливаться в Г…, но была вынуждена на это пойти по административным соображениям. Посадка в аэропорту сопровождалась крайней неразберихой, но долетели мы быстро. Я надеялся взять номер в той же гостинице, что и она: последний шанс, говорил я себе, чтобы разрешить эту историю тем или другим способом. После, в самолете, пока она без умолку болтала с Д., меня одолело отчаяние, я почувствовал тошноту от происходящего, меня охватило желание все бросить, расстаться с ней в аэропорту Г… и больше ее не видеть, не подвергать себя больше этому равнодушию, крайняя двусмысленность которого так меня терзала. И все-таки моя слабость взяла верх, я поехал в ту же гостиницу: все номера были заняты. Что ж, сказал я себе, хотя бы с этим у меня есть ясность. Мы условились встретиться в восемь; когда я пришел, ее еще не было. Она оставила сообщение администратору для другого человека, с которым должна была увидеться по рабочим вопросам, для меня же — ничего. Позже вечером я нашел ее в ресторане со всеми ее коллегами. Она была погружена в разговор со своим начальником и едва взглянула на меня. Воспользовавшись паузой, я назначил ей встречу на завтра в полдень, чтобы позавтракать. Она рассеянно согласилась и сказала зайти за ней в офис. Вскоре они все уехали, С. едва со мной попрощалась. Она была далеко, очень далеко. На следующий день я нашел ее в офисе вместе с Д., они улаживали административные дела. Она лихорадочно суетилась и едва обратила на меня внимание. Я подождал час, два-три раза спросив за это время, собирается ли она со мной позавтракать. «Не знаю, не знаю, — отвечала она, — мне нужно вернуться в гостиницу». Я сидел в фойе офиса, где были она и администратор, когда там появилась маленькая черная с белым птичка. Она стала в недоумении расхаживать перед закрытой дверью туда-сюда прерывистыми, но спокойными шажками. Затем напала на маленькую ночную бабочку, которая там спала, и ударила ее своим клювом. Бабочка начала барахтаться, но тщетно: птичка проглотила ее, подняв облако чешуек, тонкую белую пыльцу оторванных крылышек, которая образовала вокруг ее головы