Как я была принцессой - Жаклин Паскарль

Я хорошо помню, с каким чувством радостного ожидания встречала свой десятый день рождения. Двузначное число, которым теперь обозначался мой возраст, казалось мне символом того, что детство закончилось. Оптимизм переполнял не только меня, но и всю Австралию: в декабре 1972 года лейбористы победили на выборах, и на нового премьера Гофа Уитлэма страна возлагала большие надежды. Бабушка сказала, что теперь нам будет гораздо теплее зимой, и я поняла, что она имела в виду, только когда меня укутали в чудесное золотистое одеяло, купленное на прибавку к пенсии, которую она получила от нового правительства. С наивностью юности я еще много лет после этого обожала Гофа Уитлэма. Прозрение и разочарование пришли гораздо позже.

Новое одеяло казалось мне похожим на бабушку: оно так же грело, укутывало и защищало от жестокости жизни. А кроме этого бабушка кормила и одевала меня, выкраивая и экономя на всем, что можно. Но были вещи, против которых даже бабушка была бессильна, и самое главное – она не могла защитить меня от мамы.

Даже в благополучных семьях дети тяжело переживают перемены, а то, что произошло в нашей, когда мне исполнилось десять лет, можно назвать даже не переменой, а настоящим переворотом. Мама вдруг оказалась в психиатрической клинике. Ни с того ни с сего, как мне тогда показалось. И задержалась там надолго – на несколько месяцев. Мне объяснили, что она легла туда, чтобы отучиться от лекарств, плохо действующих на ее печень. Но я чувствовала, что это далеко не вся правда. В то время я, конечно, не знала, что такое «метод групповой терапии», о котором все время пыталась рассказать мне мама, и не понимала, почему раз в неделю мне непременно надо ее навещать и подолгу беседовать с этой почти чужой женщиной. Кроме того, я не могла не замечать, что она крайне враждебно относится к бабушке. Я ненавидела эти визиты в клинику и боялась остальных пациентов, которые слонялись по коридорам и украдкой разглядывали нас с мамой, пока мы сидели в кафетерии. У них были трагические выражения лица и плотно сжатые губы. Даже ребенку было понятно, что что-то терзает их изнутри и что клиника является для них одновременно и убежищем, и тюрьмой.

Мама прибыла туда с красивой прической и на высоких каблуках, а когда вышла, то напоминала какую-то заблудшую душу с рок-фестиваля в Вудстоке: босые ноги, отсутствующий взгляд, распущенные по спине нечесаные волосы. К тому же ей вдруг захотелось поиграть в счастливую семью, а для этого мне необходимо было обзавестись папой. И она привела его с собой.

Роджер Баррантес к тому времени успел побывать уже во многих психиатрических клиниках. Это был долговязый, худой мужчина лет сорока с большим крючковатым носом и вечно грязными волосами. Во время одного из сеансов групповой терапии его глаза встретились с мамиными, и это мгновение решило все. Мама вернулась домой вместе с Роджером и прямо с порога объявила бабушке, что той больше нет места в нашей семье и что в течение двадцати четырех часов она должна найти себе новое жилье. Казалось, этот Роджер загипнотизировал мою маму, и она не в силах была возразить ни единому его слову. Следующая новость буквально огорошила меня: я останусь жить с ними в их новом любовном гнездышке.

Бабушка нашла себе жилье в Карнеджи, соседнем с Мурбенной пригороде, а мы с мамой и Роджером переехали в двухкомнатную квартирку с очень маленькой кухней, микроскопической ванной и окнами, выходящими на железную дорогу. Днем и ночью с регулярными интервалами нас оглушал грохот проходящих поездов. Я была в отчаянии. Единственный островок покоя и стабильности в моей жизни ушел под воду. Мне запретили видеться и даже говорить с бабушкой. Мать объяснила, что это она виновата во всех несчастьях, случившихся в маминой жизни.

Мама явно расценивала все эти перемены в нашем семейном укладе как прорыв к свободе и независимости. Но даже я понимала, как это глупо. Она просто поменяла один вид зависимости на другой. Я очень мало знала ее, еще меньше – Роджера и не испытывала никакого желания узнать его ближе. Мне казалось, что именно он, а также врачи в клинике виноваты в мамином странном поведении. Она неспособна была принять даже самого незначительного решения без одобрения Роджера и постоянно оглядывалась на него, словно спрашивала разрешения.

Первая ночь на новом месте стала одной из самых странных, горьких и страшных ночей в моей жизни. Я думала о приближающемся Рождестве и о том, что мне нельзя даже увидеться с бабушкой. Это будет мое первое Рождество без нее, и она проведет его в полном одиночестве. Я не могла понять, зачем вдруг понадобилась маме и почему Роджер так настаивал на том, чтобы я жила с ними. Я лежала, свернувшись комочком под цветастым покрывалом, которое месяц назад сшила для меня бабушка, и плакала, плакала, плакала. Плакала так сильно, что не слышала, как открылась дверь и в комнату вошел Роджер.

Он присел на край моей кровати и положил руку мне на ногу. Он сказал, что они посоветовались и решили, что он лучше, чем мама, сумеет успокоить и утешить меня. Он сказал, что я веду себя очень неразумно и совершенно напрасно усложняю маме жизнь. Он сказал, что я должна его слушаться; что он живет с нами, потому что этого захотела моя мама, и мне надо подружиться с ним. Он назвал себя микробиологом, и физиком, и почти что доктором (он якобы не сдал только последний экзамен на это звание), а следовательно, я должна в точности делать все, что он мне говорит.

В последующие годы я неоднократно слышала, как Роджер повторял эту легенду самым разным людям, однако все это было чистейшей ложью. Он никогда не учился в университете. Единственным его основанием претендовать на причастность к науке был тот факт, что когда-то он мыл пробирки в исследовательской лаборатории крупной компании, занимающейся производством мороженого, и это, кстати, была его единственная в жизни постоянная работа.

Я все еще плакала, а он сообщил мне, что бабушка – психически нездоровый человек и что мне лучше держаться от нее подальше. Еще он сказал, что мама ему доверяет и сама попросила, чтобы он помог мне уснуть. Он велел мне лечь на спину, вытянуться и пообещал, что поможет мне успокоиться и расслабиться. Я отказалась, а он опять сказал, что я веду себя неразумно, и что это теперь наш общий дом, и что я должна слушаться. Когда я все-таки перевернулась на спину, он приказал мне закрыть глаза и не шевелиться, пока он будет меня «массировать». А потом он стал трогать меня. Он начал со ступней, а потом двинулся выше и все время повторял, что вот теперь я веду себя разумно.

От напряжения я словно одеревенела, а слезы из-под ресниц продолжали катиться и катиться. В мозгу со скоростью тысяча миль в секунду метались мысли, а в ушах звенел мой собственный беззвучный крик о помощи. Почему он делает это? Почему мама сидит в соседней комнате и разрешает ему? Голова кружилась все сильнее, и наконец я поняла, что не могу больше выносить этого. Я изо всех сил оттолкнула Роджера, бросилась в ванную и заперла за собой дверь. Меня долго рвало в унитаз, а из-за двери я слышала его голос: «Не волнуйся, ты привыкнешь к моему методу релаксации. Твоя мама уже привыкла». Когда я вышла из ванной, в спальне никого не было. Только моя кровать показалась мне незнакомой и чужой. Хотя на подушке по-прежнему сидели медвежонок Тедди, Панда и Овечка. Но она больше не была самым безопасным местом в мире, а я наконец поняла, что случилось с моей жизнью: я стала частью сделки; мама обменяла меня на постоянного партнера.