Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

Всем себя показать я хотел бы,

Чтоб все увидели, меня увидели…

Бесконечно повторяющиеся строки, мелодии, обрывки фраз часто непереборимы, неотступны; одно время, вначале, он беспрерывно напевал про себя:

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе!

И еще рассказывал мысленно начальнице отдела кадров призывного пункта то, что, наверное, следовало сказать ей на самом деле, хотя это вряд ли принесло бы ему пользу: «Да, я знаю, что у меня плохая фамилия, но если уж говорить об этом, то был у меня еще один дядя, который при Хорти сидел за девятнадцатый год. Нет, товарищ, я не примазывался к рабочему движению, спросите у тех, с кем я работал, они знают меня; и не нужно рыться в моей родословной. Я от своего помещика-деда не получал ничего, кроме как четыре раза в год по двухлитровому бидону топленого сала да по мешочку муки, что он посылал со своей кухаркой. Он даже своего отставного кучера и того более щедрыми подаяниями унижал… А вырастила меня мать на средства, заработанные уроками. Она не ради удовольствия ходила по домам учить детей, не потому, что ей надоело эксплуатировать, а просто потому, что она имела возможность эксплуатировать только собственные силы… И…» Конечно, этот монолог немного длинноват, он не подходит к ритму работы лопатой или, скажем, к ритму подачи кирпича на стройке. Такие большие монологи можно бормотать, например, во время уборки лагеря, во время планирования и подобных работ, выполняемых в одиночку. И все-таки это мышление, только сгущенное до самой сути, упрощенное мышление, когда узел наиболее мучительных мыслей инстинктивно возвращается вновь. Когда, например, в голове звучали слова песни «Смело, товарищи, в ногу», Золтан как раз возился с организацией культбригады (это поручил ему политрук, очень порядочный человек, он с самого начала доверял Золтану, несколько раз писал докладные записки, чтобы Тарбаи перевели в обычную воинскую часть, но ему всякий раз отказывали); даже во сне он лез из кожи, чтобы его культбригада пела революционные песни как можно вдохновенней: ведь большинство из них считалось — и не случайно! — неблагонадежными, да и те, что вначале не были настроены враждебно, теперь ожесточились под несмываемым клеймом неблагонадежности. И если пели, то больше в надежде продлить свои увольнительные…

…Чтоб все увидели, меня увидели… — стучит непрерывно в мозгу.

Тарбаи никак не одолеет уродливую глыбу извести, она дважды срывалась с его лопаты; в отчаянии он прикусывает губу, глухо ругается.

— Отдохни, дружище, — говорит Андраш и кладет ему на плечо свою большую, успокаивающую руку.

Что он за человек, этот Андраш? Ни желчи, ни нервов, только упорство да мудрость. Андраш, пожалуй, здесь единственная надежная поддержка с тех пор, как Тиби Комло вернули в алфельдскую часть. Когда их брала тоска, Тиби, пока он еще был здесь, начинал свою бесконечную философию:

— Право начальство, что запрещает кличку «Рабочий скот». Я был «скотом», когда меня угнали нилашисты. Там мы были скотиной, а здесь считаемся людьми. Правда, это еще труднее переварить. Но это мое личное дело. Мою мать сунули в газовую камеру — так, чтобы я ратовал за прежний режим? С ума сойти можно! Только из-за того, что у моего старика была лавчонка? Будь она у него побольше, теперь он, может, где-нибудь заправлял бы отделом, а я дырявил бы в качестве зенитчика небеса… И все-таки, я вам говорю: мы здесь солдаты, потому что здесь в нас видят людей. Мы имеем те же льготы, что и другие солдаты: выходные дни, отпуска, через два года нас тоже демобилизуют, у нас тоже нельзя во время обеда скомандовать «смирно», нам только не дают оружия. А на черта оно нам? А за совесть свою человек все равно перед самим собой в ответе.

Андраш к этим речам Тиби обычно добавлял:

— Э, этот мир нельзя окончательно испортить. Суть в том, что даже те, кто дает ему ложную присягу, возвещают правду и в конечном счете обманывают только самих себя. Под шубой важничающих всегда может скрываться лицемерие, но моя порядочность и твоя, — раздень нас хоть догола, — останется порядочностью.

Но что теперь сказал бы Тиби? И что говорит Андраш?

Андраш и теперь выражает свои мысли четко и спокойно:

— Таких вещей в Народной Армии не может быть. Наказать десяток солдат сорокавосьмичасовой беспрерывной службой только за то, что у них грязные сапоги! Это произвол. Небось, с теми, у кого оружие в руках, и Калман бы так не обошелся, — иначе бы ему несдобровать.

— Конечно, если б политрук сейчас был бы здесь, — думает Золтан, — Калман не посмел бы это сделать. Но политрук в Пеште, на переподготовке. Но что теперь об этом говорить, чуть ли не сорок восемь часов пережевывать одно и то же, все более дурея, — штрафная работа подходит к концу, и что случилось, того уж не изменишь…

Калман с самого начала не вызывал большого доверия. В часть он пришел три месяца назад. Его предшественник, Чонташ, был настоящий солдат — серьезный, отзывчивый и справедливый. А Калман, тот в первую же ночь устроил три тревоги: его, видите ли, не удовлетворило санитарное состояние лагеря. Золтан и сейчас видит его перед собой на ночном дворе в скудном свете единственного фонаря перед сонно и испуганно выстраивающимися солдатами: опираясь на напряженную левую ногу, он нагло подрагивает правым коленом. Золтан долго думал, пока вспомнил, откуда знакома ему эта поза: в детстве он однажды был в имении того самого своего деда, грехи которого теперь ему приписывают; дед умер, и богатые родственники — хотя и очень неохотно — пригласили его с матерью на похороны; это они сделали из его отца бродягу вскоре после рождения его, Золтана. Вот там и видел Золтан видного молодого помещика со стриженными усиками. У него точно также дрожало одно колено, когда, выскочив из кареты, он остановился у калитки маленького покосившегося домика и стал дико орать: «Садовник! Садовник!»

На третий вопль вылез согбенный старичок:

— Эй, ты, выродок, — накинулся на него барин, — где тебя черти носят, сколько мне еще тут надрываться, скотина!

Так и сказал, на «ты». Старичок же, обнажив голову, приблизился к разбушевавшемуся юнцу и, приветствуя, приложился к его руке, хотя годился бы ему в дедушки. Он, Золтан, стоял вместе с матерью на противоположной стороне улицы, и мать взяла его крепко за руку и сказала, как тогда, в Пеште, когда на их глазах трамвай задавил мальчика:

— Не гляди