Отчий сад - Мария Бушуева

Но это счастье было только ее, его не с кем было разделить, чтобы вместе, смеясь, скатываться с горки и лететь, обнявшись, в белую пушистую чистоту, прямо в небо, и девочка, выбравшись из сугроба, сделала несколько шагов и внезапно остановилась, чуть помедлила, как-то озадаченно подпрыгнула на одном месте и, бросив взгляд на горку, лед на которой посверкивал через неровные, причудливые глазницы снега, пошла куда-то по диагонали двора…

Так и возникло его «Счастье»

— Странное ощущение, — скажет потом его бывшая жена Наталья, — точно снег сыплется с картины в мастерскую и меняет ее освещение. И внутреннее освещение тоже, мысленно уточнит он.

— Я вижу, — прибавит она, — ты счастлив. Ты написал воздух счастья, и я ощущаю его. Но почему-то все равно грустно. * * *

Николаева и себя оформила в духе времени, сбросив с себя эпатажную богемную одежду и заменив ее дорогими нарядами модных марок, что, однако, не мешало ей, приехав в деревню, тут же залезть в какую-нибудь старую холщовую хламиду, испачканную краской и порванную в двух-трех местах.

Все, что происходит в жизни тех, кто с ней связан, она считала следствием своего личного влияния. Не размышляя о принципе всеобщей зеркальности, она просто была уверена, что тот зеркальный зал, в котором существует она сама, и есть весь мир. И все люди вокруг порождены исключительно ее собственным волевым усилием. Этакий параноидный солипсизм, как определял ее самоощущение Ярославцев. Сам он, конечно, тоже казался ей только ее собственным порождением. Но в его мастерской она почему-то никак не находила подтверждения своему эгоцентризму, и оттого чувствовала себя в ней неуютно, даже пугалась непонятности и неподвластности этого отстраненного мира, который концентрировал в себе, как линза, опасный свет и, обладая на первый взгляд вполне очерченными границами, вдруг начинал, меняя форму, приобретать непонятную протяженность, устремленную к ему одному видимой цели, и, казалось, совершенно растворившись в бесконечности, неожиданно вновь принимал облик обыденности, собравшись в замкнутое пространство мансарды. И тогда Катерина, чуя в этом возвращении к обычности некий вполне осознанный хозяином обман, начинала злиться, критиковать освещение мастерской, новые работы, и в конце концов садилась в машину, мчалась к себе в однокомнатную студию, где принимала нужных

людей, вела светскую жизнь и, удовлетворив свой комплекс нарциссической властности, вырывалась оттуда снова в свое захолустье.

Кто первый закрыл на замок территорию их семейной близости и выбросил ключ, уже забылось, но оба понимали

— та зона стала запретной для них навсегда. Казалось, даже если каким-то чудом откроется замок и они снова вступят на интимную территорию — пол под ними, точно лифт, тут же полетит вниз — в черную шахту, у которой нет дна.

Конечно, по ее работам он догадывался, что у нее всегда был какой-нибудь «спортсмен для здоровья» и немолодой поклонник «для дела», иначе откуда появлялись бы на ее холстах и картоне обнаженные застывшие молодые мужчины, которых Николаева стилизовала под таитянок Гогена. У нее вообще было несколько нарушено половое самовосприятие, что не мешало ей испытывать отчетливый интерес к противоположному полу, но наделяло презрением к «женским слабостям» и «кухонному мировоззрению». Так, особенно Николаева не терпела его родную сестру Наталью, счастливую в браке с добродушным мужем и недавно, когда ей перевалило за сорок, родившую двух близнецов. Такая существенная родственная прибавка к двум старшим детям: Дарье — от первого неудачного брака и Артему — десятилетнему сорванцу, имеющему среди одноклассников репутацию компьютерного гения, а среди некоторых учителей ореол «ребенка индиго», — просто возмутила Николаеву.

— Только и дел у твоей сестры, что рожать, — высказалась она. — Фуй. «Деловых» мужчин Николаева не раздевала в своих работах, а наоборот, прочно запаковывала в дорогие костюмы, придавая этим «тронутым легкой сединой» джентльменам вид торжественных манекенов, каждый из которых красовался на своем фоне — кто имел за спиной зеленоватый старинный особняк, кто — вид современного города, смахивающего на Нью-Йорк или Сидней.

То, что Николаева выбрала глухомань, его не удивляло: отдав дань своим светским амбициям, она предпочитала за городом снова превращаться в Николаеву-прежнюю и на время напяливала на себя уже прохудившуюся лягушачью шкуру, которую, женив на себе Дмитрия и начав хорошо зарабатывать, сбросила, но предусмотрительно не сожгла…

Без этой оболочки она просто не могла работать: вдохновение ее, точно у актрисы, черпалось исключительно из слияния с образом отошедшего в мир иной отца-художника, который, восхищенный красотой собственной жены, ее матери, себя-то самого считал нелепым чудищем.

Правда, Николаева попыталась было объединить себя и с Ярославцевым, как бы вжиться в него, почувствовать на вкус напиток его вдохновения, но в его пространстве она быстро теряла почву под ногами — энергия его, как горный воздух, действовала на нее, человека равнины, подобно наркотику — сначала опьяняла, давала чувство полета, подъем вдохновения, но вскоре вызывала абстиненцию

— так что она едва не заболевала. И поняв, что это для нее небезопасно, Николаева сумела от наркотика отказаться: у нее была железная воля.

Во всех ее полотнах было что-то холодное, возможно, и потому, что питались они не живой энергией вдохновения, а его лицедейским суррогатом. Впрочем, и сама Николаева теплотой чувств не отличалась. Зато имела коммерческую жилку и, как ловкая маркитантка, продавала именно то, что требовалось: эпоха хомяков — как называл нынешнее время Ярославцев — инстинктивно шарахалась от всего, что могло повредить красивый хомячий лабиринт, по которому бегали проворные и запасливые животные, и вовсе не замечала того, что просто не способно было в лабиринт вместиться. Длина лабиринта роли не играла, он мог тянуться в банановую даль, перекинув один свой конец даже за океан, но ширина его всегда оставалась прежней, приспособленной под крохотное хомячье тельце.

Но что удивительно, сбагривая им свои работы, Николаева их же, своих покупателей, страстно поносила за бездуховность.

— Уже народился средний класс, которому плевать на духовное! Им хватает церкви.

— Так это и есть духовное.

— Да, — вдруг соглашалась Николаева, — и я замечала

— даже просто слушанье духовной музыки очищает душу.

— Кроме того, они связаны корнями с народным архетипом, а без него новый лес не вырастет. А старый лес уже срублен, сожжен, продан и разворован.

— А мы сейчас с тобой в каком лесу? В старом?

— Сейчас мы на мосту.

— Любишь ты говорить притчами… И не верю я во все твои вымыслы. Впрочем… — Она развела руками. И его снова позабавило несоответствие ее жеста словам.. — Иногда мне тоже кажется, что им стыдно не из-за того, что они безумно богаты, в конце концов, богатым быть лучше, чем бедным, а именно потому, что богаты о н и, предприимчивые колбасники, телевизионные марионетки, нефтяные деляги, — а бедна наука, ученые едва сводят концы с концами, бедна интеллигенция, убиты пенсионеры… Приезжаешь к ним, показываешь, куда повесить картину, а хозяин в бриллиантовых запонках ходит среди своей дворцовой мебели и в глаза тебе не смотрит. Но, между прочим, я заметила: что-то такое мелькает только у мужиков. А бабы их испытывают поросячий восторг оттого, что могут слетать в Париж за перчатками от кутюр! Всегда я ненавидела женщин! Моя трагедии именно в том, что я сама к ним принадлежу!