Условности - Теодор Драйзер

Тина никогда не была послушной девочкой: отказывалась ходить в церковь или делать какую-то работу по дому, а когда отец с матерью пили или скандалили, убегала из дому и оставалась ночевать у какой-нибудь подружки. Несмотря на все убожество и нищету их жизни, на то, что они часто переезжали с места на место, Тина всегда старалась выглядеть опрятно и нарядно.

Мадлен часто вспоминала клетчатую юбку сестры, где-то добытую, которая ей очень шла, и позолоченную булавку на платье. Тина как-то по-особенному укладывала свои золотистые волосы, что тоже хорошо запомнилось Мадлен, потому что отец всегда сестру за это ругал.

2

Неудивительно, что Мадлен доросла до двенадцати-тринадцати лет, не понимая окружающего мира и не имея каких-либо знаний или умений. Ее пьянчужка мать полностью зависела от нее, потому как отец умер от воспаления легких, а брат и сестра сбежали, чтобы начать свою жизнь.

Сначала Мадлен мало что умела, разве что выполняла мелкую подсобную работу в лавках и мастерских или помогала матери, когда та устраивалась стирать и убирать. Миссис Кинселла иногда нанималась на работу в прачечную, на кухню или на уборку с мытьем окон, если не оставалось денег на жилье, продукты или уголь, но обычно это продолжалось недолго: пристрастие к выпивке вскоре лишало ее заработка.

Мадлен помогала матери на подхвате, пока в тринадцать лет не устроилась на кондитерскую фабрику за три доллара тридцать центов в неделю. Но даже при этом регулярном заработке не было уверенности, что мать добавит достаточно, чтобы хватило на еду и на уголь. Иногда, когда Мадлен работала, мать топила свои горести в бутылке, а вечерами и в выходные награждала Мадлен пустопорожней болтовней, отчего становилось еще больнее, поскольку материальных благ от этого не прибавлялось.

Случалось, девочка просто голодала. Обычно, подвыпив, мать начинала плакать и перечислять свои болячки, что повергало ее боязливую и жалостливую дочь в полнейшее уныние. Сокращение на кондитерской фабрике вновь бросило Мадлен в ряды безработных. Сжалившаяся над несчастной девочкой соседка сказала, что на рождественские праздники в универмаг нужны помощники продавцов. Мадлен пошла устраиваться, но к тому времени так обносилась, что с ней даже и разговаривать не стали.

Потом владелец ресторана по соседству взял ее мать и Мадлен в посудомойки, но вскоре ему пришлось уволить мать, хотя девочку и желал бы оставить. Однако из-за жутких приставаний повара той пришлось бежать, даже не получив причитавшихся ей денег. Потом она смогла устроиться служанкой в дом, где они с матерью когда-то убирались.

Те, кому хоть что-то известно о работе прислуги, знают, насколько эта жизнь однообразна и беспросветна. Где бы Мадлен ни работала служанкой – а какое-то время работы получше ей найти не удавалось, – ее главным местом обитания была кухня или каморка под крышей. Там она и должна была постоянно оставаться, если не работала где-то еще или не навещала мать. Ее мир состоял из кастрюль, сковородок, чистки, уборки и застилки чужих кроватей. Если ее хотел видеть кто-то, кроме матери (что случалось редко), ему или ей можно было пройти только на кухню, мрачную и неуютную.

Мадлен вскоре убедилась, что у нее нет никаких прав. Утром ей надо было подняться раньше всех, даже если накануне она работала допоздна, сначала подать завтрак хозяевам, а потом уж поесть самой – что осталось. Далее следовало подметание полов и уборка. В одном доме, где она служила, когда ей шел пятнадцатый год, хозяин так домогался ее, когда жены не было рядом, что пришлось уволиться. В другом доме это был хозяйский сын. К тому времени она уже стала привлекательной, но ни в коей мере не красивой или дерзкой.

Но где бы ни была и что бы ни делала, Мадлен постоянно думала о матери, Тине, Фрэнке и отце, о мрачной нужде, ошибках и пороках, которые, похоже, всецело ими повелевали. Она больше никогда не видела ни брата, ни сестру. Она знала (благодаря чувствительности и отзывчивости, от которых было не избавиться), что мать останется с ней до конца своих дней, если Мадлен не сбежит, как ее брат и сестра.

А мать с каждым днем была все сварливее, все меньше могла сдерживаться и думать о чем-то ином, кроме себя, но как бы эгоистично себя ни вела, Мадлен все время думала, какая тяжелая ей выпала доля. Нигде в силу своего пристрастия она долго не задерживалась и тогда снова и снова разыскивала Мадлен и просила разрешения с ней повидаться. Естественно, ее поношенное платье, истертая шаль и измятая шляпка вызывали отвращение в любом приличном доме. Как только Мадлен встречалась с матерью, та сразу же начинала стенать о своей беспросветной нужде: «Господи, у меня даже масла нет, дров совсем не осталось! – Или хлеба, мяса, но никогда – выпивки. – Ты же не позволишь бедной матери мерзнуть и голодать, ведь нет? Вот молодчина! Дай мне пятьдесят центов, дорогуша, если есть, или двадцать пять, и я долго тебя не потревожу. Хоть десять, если больше нету. Бог тебя вознаградит. Завтра я обязательно устроюсь на работу. Вот молодец дочка, никогда не даст матери уйти с пустыми руками!»

Раздираемая стыдом и жалостью, дочь отрывала от себя то немногое, что у нее оставалось, дрожа от страха, что от этой надоедливой старухи у нее возникнут неприятности. Потом мать уходила, нередко шатаясь уже под хмельком, и исчезала, а какой-нибудь бдительный слуга, заметив это, наушничал хозяйке, которой, конечно же, не хотелось, чтобы старуха появлялась у нее в доме, о чем она немедленно говорила Мадлен или же из соображений практичности просто увольняла ее.

Вот так от четырнадцати до шестнадцати лет Мадлен переходила из дома в дом, из лавки в лавку, всегда тщетно надеясь, что уж на этот раз мать, может, и оставит ее в покое.

В то же самое время жизнь, бурлящая в юной крови, манила все больше – та красивая, настоящая жизнь, что сулила все, но пока не дала ничего. Маленькие радости существования, самые примитивные украшения и незатейливая одежда – то, чем довольствуется юность в своем потаенном желании нравиться, – все это приобрело в глазах Мадлен не соответствующее своей истинной ценности значение. Да, она вступила в возраст, когда юность начинает радостно распевать и когда перекликаются мысль с мыслью, цвет с цветом, мечта с мечтой. Ее коснулись посулы большой жизни.

А