Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

— Пошли играть!

— Нет, — вздохнула Тарон.

— А то получишь от моей мамы!

— Невезучая я, даже странно! — размышляла вслух Тарон. — То моя мама дерется, то твоя. Только и знают, что детей бить.

Тарон склонилась над травой, подняла серп.

— Знаешь, что я придумал? — обрадованно сказал я.

— Все твои выдумки поркой кончаются, — ответила Тарон с отчаянием в голосе.

— Ну послушай же!

Мне самому все больше нравилось то, что я придумал.

— Бежим сейчас к Шамбху-брахману, отвяжем его корову и пригоним ее сюда пастись. Сено ведь для коровы нужно, так? Так если корова здесь, зачем тебе туда траву таскать? Лучше корову притащить к траве, чем траву таскать корове. Ну как?

— Вообще-то верно…

Неуверенность Тарон тут же сменилась радостью. Она бросилась мне на шею. Мы заплясали от счастья. Тарон спрятала серп в кустах на заднем дворике, и мы побежали отвязывать корову Шамбху-брахмана.

Тарон кивнула в сторону тяжелой виноградной лозы, которая свисала с инжирного дерева, как веревка от качелей, перекинутая через сук.

— Покачаемся? — предложила Тарон.

— А если лозу оборвем, тогда что? — спросил я.

— Выдержит. Знаешь, виноградные лозы какие крепкие! Смотри, как она инжир стиснула!

Правда, все знали, что виноградные лозы могут даже задушить деревья. Лоза росла у самых корней дерева и взбиралась вверх по его стволу. Что при этом испытывало дерево? Этого мне было не понять. Я знал только, что летом мы могли влезть на дерево и сразу нарвать и винограду, и инжиру.

— Первым качаюсь я! — сказал я торопливо.

— Нет, я!

— Нет, я! Когда спорили, кто раньше прибежит, я прибежал раньше, теперь я первый покачаюсь!

— А я тебе тогда груш не дам! — заявила Тарон.

— Ну и ладно!

Я залез на сук, с которого петлей свешивалась лоза, взялся за лозу обеими руками, уселся в петлю и начал раскачиваться. Лоза заскрипела, и с нее посыпались сухие листья. Я раскачался сильнее.

— Прыгай вниз, хватит, теперь моя очередь, — ныла Тарон.

Я еще немного покачался и прыгнул вниз, Тарон забралась на лозу. Она тоже сначала повисла на ней, потом нащупала ногами опору, встала во весь рост и начала изо всех сил раскачиваться. Лоза ужасно скрипела. Мне стало страшно, и я закричал:

— Потише, Тарон, потише! Оборвешь лозу!

— Не оборву! — весело отозвалась Тарон. — Я сильней тебя качаюсь, гляди! Хочешь, до той высокой ветки достану?

Я действительно не мог достать ее на качелях, сколько ни старался. Поэтому я проворчал:

— Достань, хвастушка!

Тарон раскачалась еще сильнее. Р-раз! Еще раз! Еще! Безуспешно.

На четвертый раз Тарон сумела ухватиться рукой за ветку. С радостным криком обломала она кончик ветки, но в тот же миг высоко взлетела в воздух, и я увидел, что она падает. Я в ужасе расставил руки, чтоб ее поймать, и подался вперед. Тарон хлопнулась прямо в мои объятия, и мы оба покатились по земле. Отшвырнуло нас сильно, и мы сумели задержаться только на самом краешке склона. Я стукнулся о камень головой, потекла кровь. Мы встали, перемазанные кровью, в пыли и в слезах.

— Это ты меня притащил сюда, — плача, кричала Тарон. — Я не хотела. Я траву резала для коровы Шамбху-брахмана!

— А кто придумал на лозе качаться? — огрызнулся я.

Если бы Тарон не плюхнулась в мои руки, а упала бы прямо на землю, она могла бы убиться. С другой стороны, падая, она бы меня пришибла, если бы не сбила с ног и мы не покатились бы вместе по земле. Голову я все-таки разбил, кровь текла вовсю, но, к счастью, мы оба были живы.

Когда мы с ревом заявились домой, нас хотели выдрать, но потом спохватились и начали осматривать. Выяснилось, что я чудом не расколол череп, а у Тарон сломана рука. Я пришел в себя дней через двадцать, а Тарон чуть не два месяца носила руку в лубке.

А нынче?

Нынче мое сердце исцелилось от многих ран. Шрам на лбу стал похож на темноватую бородавку. Когда я в забывчивости трогаю его рукой, настоящее вдруг ускользает от меня: я опять качаюсь на лозе, с лозы срывается еще не успевшая испугаться, радостная девочка и летит в мои руки.

То было тяжелое время для всей нашей семьи. Я, единственный ребенок в доме, лежал в постели с забинтованной головой. Мама мучилась, страдая от боли в почках. Папа давал ей лекарства, и боль стихала, а потом исчезала совсем. Мы постепенно поправлялись, но однажды маме вдруг стало так плохо, что она потеряла сознание.

Не помню своего отца в большей тревоге, чем в тот день. Его считали опытным и знающим врачом, однако, увидев маму в таком состоянии, отец растерялся. Весь день он просидел у маминой кровати, сам ухаживал за ней, а когда, придя в сознание, мама начала кричать от боли, он тут же сделал ей укол. Это не могло, конечно, вылечить маму, но на какое-то время позволило ей забыться сном. Мама проспала часов до семи вечера, проснулась, и отец дал ей другое лекарство, от которого боль немного унялась. Пока мама спала, отец что-то читал в своих книгах, лихорадочно листал страницы в поисках еще какого-то средства, как думал я. Он закрыл последнюю книгу, долго сидел над рецептом, потом сам пошел в аптеку и сам составил микстуру.

Ночью, когда отец уже ложился в постель, с маминой кровати послышался слабый голос:

— А как малыш?

Меня уложили в ту ночь в родительской спальне. Я смирнехонько лежал в своей постели и, как всегда, внимательно слушал, о чем говорят мать и отец.

— Все пройдет, — устало сказал отец.

Некоторое время в комнате было тихо, потом опять заговорила мама:

— Никак эта злополучная Тарон не оставит его…

— Что поделаешь — дети, они всегда стремятся играть со сверстниками.

— Но эта гадкая Тарон когда-нибудь погубит моего мальчика. Бог его уберег в этот раз. Только всемогущий. Ты же сам говорил, что ребенок чудом избежал гибели… Нет, выход один, я тебе уже говорила: его нужно отдать в интернат в большом городе.

— Это одни разговоры, а как наступает время отсылать мальчишку, ты противишься.

— Ну что поделаешь? Один он у меня, знаешь, материнское сердце… какая уж тут логика? Тебе не понять. Если б ты носил его девять месяцев в утробе, может быть, и понял бы…

— Я сейчас больше за тебя тревожусь, — ответил отец. — Боюсь, как бы у тебя не оказались камни в почках.

— Ты уж третий год об этом говоришь!

— И только теперь все больше в этом убеждаюсь.

— Давай