Избранные произведения писателей Южной Азии - Такажи Шивасанкара Пиллэ

Двое суток я провалялся без сознания. Не помню, что дальше случилось. Знаю только, что меня беспамятного в казенную повозку для трупов бросили. Но в это самое время пришел отец чаудхри Хоши Рама, Сатья Рам покойный. Он как увидел, что у меня ноги судорогой сводит, так сообразил — я еще живой. Велел, чтоб сняли меня с повозки, и на собственных плечах потащил к себе домой. Сам за мной ходил, сам лекарства давал, и я поправился. Потом кончилась чума, и стали жители в свои дома возвращаться. И мой дом опять людьми наполнился. Я женился, зажил семьей, дети пошли, жил в чести, в мире. Но, сардар! Жизнь моя принадлежала чаудхри Сатье Раму покойному, а сейчас она его семье пригодилась. Я очень счастлив.

Мулк Атта Мухаммад замолк. Его лицо сразу пожелтело, а дыхание стало прерывистым. Глаза закрылись, но он с усилием открыл их, обвел взглядом комнату. Жестом подозвал Хоши Рама, вложив свою руку в его, сказал:

— Чаудхри Хоши Рам! Со времен чумы долг у меня перед тобой был — наша семья твоей задолжала жизнь человека. Сегодня я отдаю ее. Теперь за тобой жизнь. Верно говорю?

— Верно, — ответил чаудхри, заливаясь слезами.

Все молчали. Потом рука Мулка Атты Мухаммада выскользнула из руки чаудхри Хоши Рама. Глаза закрылись. Губы шевельнулись:

— С сыном… похоронить…

Послышалось хрипенье, в котором изредка можно было разобрать слова «Аллах», потом все стихло. Отец пощупал пульс больного и сказал:

— Скончался.

Судья, торопливо протоколировавший сказанное, выронил перо. Глаза его застилали слезы. Отец и начальник полиции тоже плакали, не стыдясь слез.

Чаудхри Хоши Рам громко рыдал.

Судья встал со стула и натянул простыню на тело Мулка Атты Мухаммада. Он крепко пожал руку моему отцу и промолвил:

— В сердцах даже этих людей есть место возвышенному!

В операционной начали читать мусульманскую заупокойную молитву.

У матери были больные почки. Раза два-три в году случались приступы. Иногда болезнь надолго приковывала маму к постели. Когда я слышал, как мама стонет, я тоже начинал плакать и не отходил от ее кровати. Шли дни, и папины лекарства снимали боль, однако маме все равно приходилось лежать. Тогда наступало время моей упоительнейшей детской свободы. Я был рад, что маме легче, но знал, что она еще не скоро начнет вставать, а значит, я могу хоть на голове ходить и никто меня не остановит! Взрослые не понимают, как важна ребенку свобода и как ненавистны ему ограничения взрослых. Дом, веранда, сад, ну еще склоны холма — и все. Или: улица, перекресток, тень от четырех стен и изредка путешествие на базар. Так проходят краткие годы детства, и мир кажется ограниченным, тесным и душным.

В последние полтора месяца за мной строго следили. Мы с Тарон бродили по лесистым склонам, объедались лесными ягодами, и кончилось все это тем, что у меня начался понос. Мама строго-настрого запретила мне играть с Тарон, пригрозив, что отшлепает и ее, и меня. Нас уже не раз шлепали и порознь, и вместе, но под такой неусыпный надзор я еще никогда не попадал. За мной постоянно приглядывал кто-нибудь из прислуги, и стоило Тарон показаться хоть издалека, ей тут же грозили кулаком. Тарон, боясь, как бы и вправду ее не побили, сразу убегала подальше. Один раз я предложил слуге пять груш в качестве взятки, но он, мерзавец, отказался наотрез. Другие слуги были еще того хуже — они брали взятки, а Тарон все равно прогоняли.

И вот теперь, когда у мамы опять разболелись почки, я начал потихоньку молиться: чтоб мама, конечно, выздоровела, но только пролежала бы в постели не два дня, а дней так пять или больше. Вот каким я был дьяволенком.

Теперь, став взрослым, я думаю про то свойство человеческой натуры, которое заставляет человека строить мосты через реки, пересекать океаны, совершать великие открытия, — нынче оно направляет человека к луне и звездам. Эти горение, огонь, страсть, неуспокоенность, неуемность начинают теплиться в нас с самого детства, и, если нет им возможности ярко разгореться, если затаптывают огонь в ребенке, он вырастает человеком, который бредет сквозь темный лабиринт жизни с потухшим светильником. Не только обстоятельства, но и родители повинны в том, что так скудна жизнь этих людей. Поэтому я так же люблю озорных мальчишек, как любил их мой отец.

В первые два дня боли донимали маму не больше обычного. Правда, она иногда стонала, но и это было не внове. За мной по-прежнему строго приглядывали. На третий день боли у мамы неожиданно усилились, и я не мог удержаться от слез. Отец был в это время в больнице, и слуга побежал за ним. Отец, придя домой, сделал маме укол. Боль стихла, и мама уснула. Отец сказал, что теперь она проспит несколько часов, что ее нельзя беспокоить и будить, пока она сама не проснется.

При этих словах отец заговорщически глянул в мою сторону и украдкой подмигнул мне, как бы разрешая воспользоваться моментом. Через минуту я выскользнул из дому и отправился на поиски Тарон.

Тарон косила высокую ярко-зеленую траву на склоне у своего дома. Я тихонько свистнул. Тарон не услышала меня и продолжала косить. Я подивился ее сноровке. И как это такая маленькая девочка сумела так быстро всему научиться? Я не только серп, но и ложку не смог бы так ловко держать в руках. Но предвкушение игры с Тарон взяло верх над завистью, я подскочил к ней сзади и закрыл ей глаза руками.

— Ой, кто это? — взвизгнула Тарон.

Я молчал.

— Ой, знаю, — протянула она. — Дас, сын Раму-метельщика.

Я отдернул руки и сердито сказал:

— Сама сапожникова дочка, так и других метельщиками зовешь.

Тарон покатилась со смеху:

— Я тебя сразу по рукам узнала! Я посмеяться хотела!

— Пошли играть.

— Нет.

— Почему это? — поразился я.

— Твоя мама прибьет.

— Не прибьет. Она больная лежит.

На миг лицо Тарон просветлело, но тут же она снова помрачнела.

— Все равно не могу, — рассерженно сказала она.

— Почему?

— Мама велела сена нарезать для Шамбху-брахмана. Она пошла к Датту, в поле работать, а мне велела травы натаскать.

— И сколько ты ее жать будешь?

— Не знаю.

— Долго тебе?

— До вечера.

Я разозлился:

— Выходит, до вечера нам не играть, а если я до вечера не вернусь домой, меня кинутся искать. Выходит, нам сегодня не играть совсем?!

— Не играть. Я тоже так думаю. — Тарон закатила глаза, как актриса.

Я выхватил у нее серп и