Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

Оба испытанные, можно было на них положиться. Бывало, покуривают вместе, беседуют, да так славно! Очень любили они курить и кашлять на пару. Зять был полковником, а мужа моего он в семье и в политике произвел в генералы: очень высоко его мнение ставил. «Ветер — балясы точит, земля — хлебушко родит», — сказал он как-то в ответ на чьи-то речи, что он ездил по свету, ума набирался, а мой муж все дома сидел, корни пускал.

Как мы хорошо жили! Громкого слова у нас не слышали соседи. Мой зять был в большом чине; каждое слово его на службе считалось законом, а дома он норовил выхватить у меня из рук ведро с углем. «Да ляг же ты, — скажу ему, бывало, — и прошлой ночью у тебя до полдвенадцатого горел свет». А он схватится за голову и — в шутку, конечно, — пошлепывает ее: «И ведь опять не кончил! Ну, я пойду, нужно же дело до конца довести!» Мы знали, что ему еще долгие годы надо собирать материал для диссертации «Венгерские интернационалисты в русской пролетарской революции 1917 года». Сколько он написал писем! Каждый месяц одних марок наклеивал форинтов на сто. Почтальон пачками приносил нам письма, а я срезала с конвертов красивые пестрые марки для внучат… И все-все прахом пошло…

Какая тут тишина!

Как прекрасен этот памятник. У меня слезы навертываются всякий раз, как вижу его. Вот только не надо бы этого камня вокруг — он серый, гладкий, будто льдина. Я каждый раз, когда ступаю на него, холодею до самого сердца. Я уже сказала: когда умру — похороните меня в земле. Чтобы цветы надо мною цвели.

Здесь, на каменных крюках, ржавеют венки и печально обвисают выгоревшие ленты.

Дочь опирается на мою руку. Зачем мы остановились здесь! Надо подойти поближе. Только не было бы этой каменной площадки!..

Мы стоим перед их именами, вдвоем с матерью, вдовы.

Обе фамилии мои. Одна — по отцу, другая — по мужу. И я могла бы быть здесь.

Как я любила Его фамилию! Я всегда была против обычая оставлять себе девичью фамилию, принятого среди участниц рабочего движения. Я считала это модничанием, и меня не могли убедить уговоры, что «твою фамилию лучше знают», что сейчас «равноправие». Да, я охотно встала после свадьбы по левую руку мужа. И считала, что делаю правильно.

Он превратил это в шутку: «Строимся по росту». Он любил и хорошее и плохое говорить шутя. Только об очень большом он говорил серьезно.

Могу ли я считать такой мою жизнь?

Партийное руководство вынесло решение обеспечить безопасность семей товарищей, занимавших ответственные посты. Мятеж уже в первые два дня угрожал нам смертью через повешение, расстрел, от бутылок с горючим… Домой мы возвращались вечером, предместье точно вымерло, вслед за нами шуршали тени. «Никуда не пойду, — заявила я твердо. — Ни шагу от вас». Отец молчал. «Что ж, предстанешь перед дисциплинарной комиссией», — сказал Он зловеще. Председателем этой комиссии была я сама. Я знала, он шутит потому, что установил телефонную связь с группой преданных партии офицеров и ждет от них помощи.

Когда мы вернулись домой, дети уже спали. Он стал укладывать наши вещи, а я бросилась в кресло. Мать уже была готова, я же не сдвинулась с места. Отец пытался меня уговорить: «Полковник, преподаватель русского языка, председатель народного фронта, секретарь женактива — нужна ли более подходящая мишень?» Я только плакала, упрямо, и тогда Он взглянул на меня и, закрывая чемодан, серьезно сказал: «Вперед!» Куда делись мои слезы! Я пошла будить детей. Проводив нас и спрятав в подвале у одних знакомых, отец и Он вернулись домой, а наутро их уже не было в живых.

Строгие, каменные буквы!

Его фамилия осталась мне; сколько раз пишу ее, столько раз всплывают в моей душе Его лицо и Его слова, и всегда они другие… Здесь я слышу только приказ: «Вперед!» На скольких знаменах вышит он, в скольких лагерях цветет лозунгом… Там, среди живых, он звучит призывным кличем, ему внемлют товарищи, он строит в колонны детей, молодежь… Читаю его в книгах, в газетах, слышу в торжественных речах — вот оратор в военной форме, высокий, прямой, с замкнутым лицом, он при исполнении обязанностей. Здесь это слово — разрывающее сердце воспоминание: Он глядит на меня, на Его устах увядает столь согревавшая нас шутка: «Вперед!»

Подступают рыдания, вот-вот они прорвутся — но нет, они уходят опять. Сухими глазами гляжу на имя отца, моя мать расправляет под ним цветы, щедро поливая их слезами.

Память об отце болит, болит, как разбереженная рана. Его отсутствие — сама Боль.

Мы стоим перед их именами, вдвоем с дочерью, вдовы.

На свадьбе детей мой муж пел хорошую песню, называется она «Выкрашена в желтый цвет тюрьма в Сегеде». В ней есть одна строфа:

Вижу господ — их двадцать четыре,

                        их двадцать четыре,

Все двадцать четыре мою судьбу решают,

Ну а двадцать пятый пишет мое имя…

Здесь он так ударил кулаком по столу, что цыгане, испугавшись, перестали играть, а он срывающимся голосом еще раз пропел: «пишет мое имя», затем уронил голову на грудь. А поднял — в глазах слезы. Тогда я впервые увидела его плачущим.

Тот, кто «писал его имя», уж постарался запомнить это имя на целых двадцать пять лет. Немало ходила я в желтое здание сегедской тюрьмы. А еще по врачам и адвокатам. Не было полиции да жандармерии большего бельма в глазу, чем мой муж. В конце апреля он заранее складывал свои пожитки — на первое мая его всегда забирали. Иногда так изобьют — живого места не оставят.

И вот сюда, дорогой ты мой муж, напоследок записали твое имя.

Прибил он на нашу калитку хорошенькую дощечку из желтой меди — сам сделал, не было такой больше ни у кого в предместье. Куда делась та дощечка? А куда калитка?! Растоптали, разодрали, когда напали на вас. Беседка, аллея роз — дело твоих рук, дом наш, жилище наше, — все погибло. Ручная граната, топор — так кончили с вами.

Имена ваши, они останутся здесь, на камне, и тогда, когда мы уже все уйдем.

Не сотрется и то, что сделали с вами.

Я знаю, что не могло быть иначе: борьба идет не на жизнь — на смерть. Сама ходила в школу жизни, брала уроки двадцать пять лет, если не больше. А вот на экзамен такой не рассчитывала. Думала, мне оценка уже поставлена жизнью.

Я не плачу.