Hermanas - Тургрим Эгген

Соседи сверху, которые каждый вечер пытались прикончить друг друга, внезапно затихли. Полгода спустя я узнал, что она уехала с Кубы из Мариэля, а он сразу после этого покончил с собой.

Ирис родилась 17 июня, после полуночи. Когда начались родовые схватки, я был на работе. Помню, я начал подумывать, не собирается ли Чако поехать домой. Несколько недель я откладывал бумагу самого хорошего качества и прятал пачки в чулане, забитом сломанным оборудованием. Не больше двадцати-тридцати листов за один раз. Всю бумагу мы получали под расписку, и это количество весьма приблизительно совпадало по нашим регистрационным журналам с количеством, потраченным на изготовление продукции. Взвешивались даже мешки с макулатурой. Поэтому на самом деле я оказывал Чако услугу — если бы макулатуры было слишком много, его бы уволили за разбазаривание революционных ресурсов. Лучше иметь маленькую недостачу.

Чако вышел в цех из своего кабинета и позвал меня к телефону. Звонила акушерка. Я еще мог успеть.

Я успел увидеть, что у Миранды начались очень болезненные схватки, а потом меня выгнали из родильной палаты. Мужчинам там делать было нечего.

Настоящий кошмар находился в комнате ожидания. Я боялся этого: Хуана с отцом, бок о бок, на диване, который лет двадцать назад был синим. Я опустился в кресло напротив них. Мне, предателю, они казались единым целым. Взгляды их были суровыми и справедливыми. Они сидели и ждали, когда обман принесет плоды. Я решительно кивнул: разве я не страдал так же, как они? Никто ничего не говорил. Наконец буржуазное воспитание отца дало о себе знать: он нарушил неловкое молчание. В последний раз я видел доктора Эрреру полтора года назад, но, казалось, он постарел лет на пять. Он был испуган.

— У женщин нашей семьи тяжелые роды, — сказал он. Я снова кивнул. — Это займет несколько часов. Но Росалита очень хорошая акушерка. Я знаком с ее отцом. Вот если бы здесь не было так грязно. Как можно было развести такую грязь в больнице? Это настоящий скандал.

— Да, ужасно, — произнес я, но на самом деле не видел грязи и не чувствовал ее запаха. За год, проведенный в районе Гавана-Вьеха, у меня выработался иммунитет. А здесь пахло чистящими средствами.

Хуана не участвовала в разговоре. Но ее глаза не отрываясь смотрели на меня, два лазерных луча, излучавших то сочувствие, то презрение. Хуана похудела, и ей это шло. Черты лица заострились. По сравнению с Мирандой, которая с каждым месяцем все больше раздавалась, тяжелела и отекала, Хуана казалась мне образцом очарования. Я обратил внимание на ее ожерелье, три ряда желтых, зеленых и позолоченных бусин на хлопковой нити. Это был символ посвящения. Ее окружал новый запах, сладкий аромат специй и корицы. Я вспомнил стихотворение об Ошун: «Я медовый голос воды, я волны, бегущие по юбке женщины, танцующей свою жизнь…» Куда подевалась та неуклюжая девчонка, которую я знал?

Роды заняли много времени, и темы для безопасных разговоров скоро иссякли. Хуана регулярно наведывалась в родовую палату. Через несколько минут после полуночи она вышла из нее и сообщила, что врачи считают, ребенок вот-вот родится.

— Девочка, — сказала она. — Теперь я совершенно уверена.

Вскоре я стал различать звуки, просочившиеся в коридор. Миранде было больно.

Росалита, акушерка, регулярно выходила к нам с ободряющими сообщениями: осталось немного, Миранда такая молодец, ребенок расположен правильно… В половине второго Хуана стала тетей, Висенте дедушкой, а я папой. Росалита вынесла ребенка, завернутого в серое хлопчатобумажное одеяло. Ирис. Она весила больше трех килограммов, у нее были темные волосы и широко раскрытые любопытные черные глаза. Казалось, ей интересно, кто мы такие. Страшно признаться, и я, конечно, ничего не сказал, но меня поразило, насколько она похожа на Луиса Риберо.

Ирис мгновенно начала руководить нами: «А разве вам, взрослым, не полагается радоваться?» Все расслабились. Казалось, баллон с веселящим газом дал течь. Ирис переходила с моих рук на руки Хуаны, а потом на руки деду, который утверждал, что она очень похожа на новорожденных близняшек. «Смотри, какая она сильная!» — повторял он.

Из палаты сообщили, что Миранда хочет меня видеть. Вокруг только и говорили о том, как все легко прошло, поэтому у меня случился шок, когда я увидел, насколько она белая. Даже губы бесцветные. Миранда казалась полуживой.

— Мне сделают переливание крови, — сказала она тихим сиплым голосом. — Тогда мне станет лучше.

— Милая моя, ну как ты?

— Ужасно. Во-первых, было больно, но хуже всего стало, когда я поняла, какая она большая, какая масса из меня должна выйти.

— У нас очень красивая малышка.

— Говорят, она очень на меня похожа. Это правда?

— Да, — сказал я.

— Я заслужила поцелуй?

— Думаю, да.

Хуана осталась с Мирандой и малышкой, а Висенте захотел выкурить сигару. Он взял с собой две настоящие сигары «Монтекристо». Подарок пациента, который работает в табачной промышленности. Темой разговора, выбранной от откровенного облегчения после успешного разрешения от бремени, стали Кошмарные Роды. Никто не знает столько ужасных историй, как врачи. Самая жуткая история Висенте была о женщине, которая рожала одна на тростниковом поле и потеряла рожденного до срока младенца в грязи. Когда ее нашли, была уже ночь. Она была покрыта слоем черной грязи, в которой прокопалась несколько часов.

Я понял, что доктор Эррера хочет рассказать свою историю, но не осмеливается начать. Это вызвало у меня сочувствие, и я решил немного помочь ему.

— Я слышал, как это было у Клары, — сказал я.

— Да, наверняка слышал. У нее был неумелый врач. А у Миранды был очень хороший врач. До революции не все было лучше. Все богатые в то время ездили рожать в США.

А другие ждали, пока родится ребенок, подумал я. Версия Миранды.

— Я так боялся, — рассказывал доктор. — Миранда — моя любимица, ты это понимаешь? Все двадцать пять лет я делал вид, что люблю одинаково их обеих. Но Миранда больше похожа на Клару. Так что было бы лицемерием порицать тебя за то, что ты понял то же, что и я.

Миранде сделали переливание, и скоро она пришла в себя, но ей пришлось еще три дня пробыть в больнице. Я поехал домой, и пока над районом Гавана-Вьеха вставало солнце, начал писать стихотворение о моей новорожденной дочери. Я назвал его «Гусана», и в нем была такая строка: «Черви не производят на свет социалистов. У червей рождаются черви». Стих не удался и был выброшен в мусорное ведро, как и все, что я писал в последние месяцы.

Ирис орала.

Не знаю, орала ли она больше, чем другие грудные дети. Плач других детей так легко отмести от себя, как шум. Голос своего собственного ребенка — это как ногтями по стеклу, это как нож, вонзающийся в твое тело. Она много орала, вот и все, что я могу сказать.

Наверное, у нее болел живот, в этом наши мнения сходились. Она корчилась от боли всякий раз, когда принимала пишу, и исторгала ее. Ноги Ирис двигались, как колеса локомотива. Отчего она болела, мы так и не узнали. Я думал, что виновата молочная смесь, которую она не переносила и которой никогда не наедалась. Миранда полагала, что ее кишечник еще не был готов к такой пище. Она не собиралась кормить ее грудью. У Миранды было мало молока. Может быть, мы просто плохо питались. Почти никто в то время не кормил грудью. Кубинские женщины отдавали предпочтение искусственному питанию, потому что это было современно, одобрено учеными и позволяло быстрее вернуться на работу. (Закон 1975 года предоставлял шестинедельный отпуск по беременности.) Несколько лет спустя все изменилось, и государству стало понятно, что кормление грудью защищает от болезней. Таким образом снизилась детская смертность. Низкая детская смертность является гордостью нации. Вот что у нас есть вместо экономического роста. Поэтому сегодня на Кубе возводятся памятники кормящим матерям.