Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли

— Господь с вами, сэр, — ответила хозяйка, — во всей округе ей ничего не грозит, и, поверьте, она была бы не рада, если бы я запретила ей видеться с мамочкой — так она это называет. Мне некого послать ее сопровождать; я и так держу ее при себе из милости. Но… — Тут в ее голове промелькнула мысль, и голос ее изменился: — Простите, сэр, возможно, вы приехали ее забрать и сами все знаете? Поверьте, я старалась как могла; с тех пор как ее мама умерла, прошло уже немало времени, и, если бы не я, ее давно определили бы в приют. Надеюсь, вы рассудите справедливо и поймете, что я сполна выполнила свой долг.

— Вы ошибаетесь, — ответил незнакомец, — мне ничего не известно об этой маленькой леди; с ее родителями — кажется, они оба мертвы — я тоже не знаком. Но должны же у нее быть другие родственники?

— Родственники есть, и они весьма богаты, — отвечала миссис Бейкер, — но как их найти? Мне тяжело ее содержать, я вдова, и собственных детей у меня четверо; куда мне еще чужие? Поверьте, сэр, мне очень тяжело, и я часто думаю о том, а правильно ли это — отнимать хлеб у собственных детей и внуков, чтобы прокормить чужого ребенка! Но, будьте покойны, родственники у маленькой мисс есть, и однажды они за ней придут, хотя ее мать умерла десятого августа, почти год назад, и до сих пор никто не справлялся ни о ней, ни о нашей маленькой мисс.

— А отец тоже умер здесь, в деревне? — спросил незнакомец.

— Да, — ответила хозяйка, — ее мать и отец умерли здесь, в этом самом доме, и покоятся на кладбище при нашей церкви. Полно вам, маленькая мисс, не плачьте; столько воды с тех пор утекло, что уж теперь печалиться?

Бедная девочка, до сих пор слушавшая и не понимавшая, о чем речь, при упоминании родителей начала всхлипывать, а незнакомец, потрясенный черствостью тона хозяйки, промолвил:

— Я бы хотел узнать эту грустную историю. Прошу, уложите ребенка, а потом расскажите мне все, что вам известно о ее родителях; возможно, я сумею посоветовать вам, как найти ее родственников, и избавлю от необходимости ее содержать.

— Впервые за долгое время меня кто-то утешил! — воскликнула миссис Бейкер. — Идите в дом, маленькая мисс, Нэнси уложит вас спать, вам давно пора быть в постели. Не плачьте, милая; этот добрый джентльмен заберет вас с собой в красивый дом, где вы будете жить среди знатных людей, и всем несчастьям придет конец! Прошу, сэр, пройдите в гостиную; я покажу вам письмо ее матери и расскажу все, что знаю. Попомните мое слово: если ваш путь лежит в Лондон, вы скоро выясните, что наша маленькая мисс давно бы могла разъезжать по улицам в собственной карете!

Миссис Бейкер пришла в голову новая гениальная идея, превзошедшая даже ее собственные ожидания. Прежние мечты о величии ей наскучили, и, по правде говоря, она боялась, что родственники сиротки не захотят ее знать; но тут ее осенило, что, если она сумеет убедить этого странного джентльмена в правдивости своих слов, тот, вероятно, почувствует себя обязанным взять девочку с собой, когда уедет, и взвалить на себя риск по возвращению сиротки в семью отца; то есть она, миссис Бейкер, освободится от дальнейшей необходимости на нее тратиться, — «и услыхав намек, она заговорила»[7].

Она рассказала, как супруги Рэби приехали в Треби с дочкой, которая тогда была еще совсем малюткой; как чело умирающего мужа уже тогда было отмечено печатью смерти, и каждый день грозился стать последним, но бедолага продолжал жить. Он сильно мучился, а жена не отходила от него днем и ночью, ухаживала за ним и следила за каждым его взглядом, за появлением легкой бледности или изменением пульса. Они были бедны; у них была всего одна служанка, которую они наняли в деревне вскоре после приезда, ведь миссис Рэби не могла одновременно уделять внимание и мужу, и ребенку; и все равно она делала так много, что в итоге пала жертвой огромного напряжения сил. Она казалась хрупкой и слабой, но никогда не жаловалась на усталость и продолжала ухаживать за мужем с тем же рвением. Ее голос всегда оставался жизнерадостным, а глаза сияли нежностью; втайне ото всех она, несомненно, плакала, но, когда беседовала с мужем или играла с ребенком, всегда казалась энергичной и не унывала; хотя все симптомы указывали на то, что болезнь смертельна, она не впадала в полное отчаяние. Когда муж заявлял, что ему полегчало, и ненадолго брал на себя заботы о маленькой дочке, она верила, что он идет на поправку, и твердила: «О, миссис Бейкер, Господь свидетель, ему правда лучше; врачи тоже ошибаются; возможно, он будет жить!» При этом глаза ее наполнялись слезами, а улыбка, как солнечный луч, освещала лицо. Она не сдавалась до самой смерти мужа и даже тогда с упорством, свойственным лишь матерям, продолжала бороться с горем и собственной болезнью, которая уже укрепилась и начала подтачивать ее организм. Теперь все ее силы были направлены на заботу о ребенке; она улыбалась малышке призрачной, но все же теплой улыбкой, согретой ангельской верой и любовью. Так она трепыхалась между жизнью и смертью, и сердце ее до самого конца хранило тепло, любовь и надежду, а огонь в нем пылал ради ребенка, хотя самой ей уже не терпелось освободиться от мук и сойти в могилу, воспарив прочь от забот и печалей бренного мира к небесам, что уже разверзлись и приготовились ее принять. Все это миссис Бейкер описала более примитивным языком, рассуждая о трогательной смеси материнской нежности и благостного томления той, что не стала даже оплакивать мужа, так как надеялась вскоре к нему присоединиться. Затем она описала внезапную смерть миссис Рэби и положила перед своим слушателем ее незаконченное письмо.

Незнакомец с глубоким интересом начал читать и вдруг страшно побледнел, задрожал всем телом и пробормотал:

— Кому адресовано это письмо?

— Ах, сэр, — отвечала миссис Бейкер, — если бы я знала, все мои беды закончились бы вмиг! Читайте, и вы увидите, что миссис Рэби не сомневалась, что упомянутая леди взяла бы маленькую мисс на воспитание и относилась бы к ней как родная мать, но кто эта леди и где она, мне остается лишь гадать.

Незнакомец стал читать дальше, но его обуревали столь сильные чувства и он так старательно пытался их скрыть, что строчки перед глазами утратили всякий смысл.