Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

Сивоня смотрел на все это, и душу его охватывала тоска, боль страшной несправедливости. Это ощущение было столь неожиданно и сильно, что, не совладав с собой, он жалобно замычал и на глаза его навернулись слезы.

От острой боли Сивоня и начал думать:

«Чем гордятся мой хозяин и другие его соотечественники-сербы? Почему они так задирают нос и с таким высокомерием и презрением смотрят на мой род?.. Гордятся они родиной, гордятся тем, что милостью судьбы им предназначено было родиться здесь, в Сербии. Но и моя мать отелилась в Сербии, и это родина не только моя и моего отца, но и моих предков; ведь они, как и предки сербов, пришли в эти края со старой славянской прародины. Между тем никто из нас, волов, этим не гордится. Мы всегда гордились тем, кто сможет поднять в гору наибольший груз, и никто из нас до сих пор не говорил швабскому волу: «Э, что ты, вот я — сербский вол, родина моя — славная Сербия, тут телились все мои предки, тут, на этой земле, и могилы их!» Боже сохрани, этим мы никогда не гордились, нам даже такое в голову не приходило, а вот они гордятся. Странные люди!»

Вол печально завертел головой, зазвенел медный колокольчик на его шее и скрипнуло ярмо.

Галоня открыл глаза и, посмотрев на друга, промычал:

— Опять ты со своими глупостями! Ешь да жирей себе, дурак. Смотри, у тебя ребра можно пересчитать. Если бы способность думать ценилась, то люди не предоставили бы это нам, волам. Не выпало бы нам такое счастье!

С сожалением посмотрев на своего друга, Сивоня отвернулся и опять углубился в свои мысли.

«Гордятся своим славным прошлым. Косово поле, косовская битва! Чудо из чудес! Так ведь и мои предки волокли тогда для войска пищу и снаряжение; не будь нас, все бы пришлось таскать самим людям… Восстание против турок! Великое, благородное дело, но кто там был? Разве восстание поднимали эти надменные пустозвоны, которые, ничего не делая, проходят, задрав нос, мимо меня, будто в том их заслуга? Возьмем, к примеру, хотя бы моего хозяина. И он гордится и хвастается восстанием, особенно тем, что в борьбе за освобождение родины погиб его прадед, редкостный юнак. Так разве его в этом заслуга? Гордиться может его прадед, а не он; прадед его отдал жизнь за то, чтобы мой хозяин, его потомок, был свободен. И он свободен, но что он, свободный, делает? Украл чужие доски, навалил на телегу, сам уселся и захрапел, а я тяну и его и доски. Теперь, продав доски, он бездельничает, пьянствует, похваляется славным прошлым. А сколько моих предков зарезали во время восстания, чтобы прокормить бойцов? Да разве не они волокли тогда военное снаряжение, пушки, провиант и порох, и все же нам и в голову не приходит бахвалиться их заслугами, ведь мы по-прежнему добросовестно и терпеливо исполняем свои обязанности, как исполняли их и наши предки.

Гордятся муками своих предков, пятисотлетним рабством. Мой род страдает с тех пор, как существует; мы и по сей день мучаемся в ярме, но никогда не звоним по этому поводу в колокола. Издевались, слышь, над ними турки, резали, сажали на кол. Моих же предков резали и жарили и турки и сербы; да и каким еще только мукам нас не подвергали!

Гордятся верой своей и ни во что не верят. А разве я и весь мой род виноваты в том, что нас не обращают в христианство? Заповедь говорит им: «Не укради», а вот же мой хозяин крадет и пропивает краденое. Вера учит их делать ближнему добро, а они друг другу причиняют зло. Образцом добродетели считается тот, кто не совершил зла, и, разумеется, никто и не собирается требовать, чтобы, не делая зла, он сотворил добро. И вот докатились до того, что добродетелью считают любое бесполезное дело, лишь бы оно не приносило вреда».

Вол так глубоко вздохнул, что от его вздоха пыль поднялась с земли.

«Да и то сказать, — продолжал он свои грустные размышления, — разве я и мой род не выше их всех? Я никого не убил, не оговорил, ни у кого ничего не украл, не выгнал никого ни с того ни с сего с государственной службы, не протягивал рук к государственной казне, не объявлял себя умышленно банкротом, никогда не заковывал в в кандалы и не сажал в тюрьму ни в чем не повинных людей, не клеветал на своих друзей; не изменял я своим воловьим принципам, не давал ложных свидетельских показаний, никогда не был министром и не причинял стране вреда. Кроме того, не совершая зла, я делаю добро даже тем, кто мне вредит. Родился я, и злые люди сразу лишили меня материнского молока. Бог ведь создал траву для нас, не для людей, а у нас и ее отнимают. И, несмотря на все это, мы тянем людям повозки, пашем и кормим их хлебом. И все же никто не признает наших заслуг перед родиной…

По христианскому уставу люди должны соблюдать все посты, а они не выдерживают и самого малого, я же и весь мой род постимся всю нашу жизнь с той самой минуты, как нас оторвут от материнского вымени».

Вол уронил голову, но, как бы озабоченный чем-то, вновь поднял ее, сердито фыркнул и, казалось, вспомнив вдруг что-то важное, мучившее его, радостно промычал:

— Теперь я знаю, в чем дело! — и продолжал свои рассуждения.

«Гордятся они свободой и гражданскими правами. Над этим я должен серьезно поразмыслить. Но сколько ни думай, ничего не придумаешь. В чем эти их права? Если полиция прикажет им голосовать, они голосуют. Да ведь с таким же успехом и мы могли бы промычать: «За-за!» Если же им не прикажут, они не осмеливаются голосовать и вмешиваться в политику, так же как и мы.

Подчас и они, без вины виноватые, подвергаются арестам и терпят побои. Мы хоть замычим и отмахнемся хвостом, а у них и на это не хватает гражданской доблести».

Тут из трактира вышел хозяин. Пьяный, едва держась на ногах, с мутными глазами, подошел он к телеге, шатаясь из стороны в сторону и бормоча какую-то чепуху.

«Вот на что этот гордый потомок использовал свободу, которую его предки завоевали своей кровью. Ладно, мой хозяин пьяница и вор, но на что ее употребили другие? Только на то, чтобы, ничего не делая, гордиться прошлым и заслугами своих предков, к которым они имеют такое же