Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

— Я Марко Королевич. Пришел помочь своим братьям, — сказал Марко и поведал все: как он пришел, зачем пришел, что с ним было и что думает делать дальше.

— Та-ак. Рад с вами познакомиться, господин Королевич! Очень приятно! Когда вы собираетесь в Прилеп?.. Очень, очень рад, но, извините, тороплюсь в контору! Сервус, Марко! — сказал чиновник и поспешил прочь.

Марко обращался к другому, третьему. Но с кем бы ни заводил речь, разговор кончался одним и тем же: «Тороплюсь в контору! Сервус, Марко!»

Затосковал Марко, начал впадать в отчаяние. Проходит по улицам молча, нахмурившись, усы раскинулись по плечам, никого не останавливает, ни о чем не спрашивает. Да и кого спрашивать-то? Кого ни останови, все спешат в контору. О Косове никто не вспоминает. Ясно, контора важнее Косова. Марко, хоть и крепкие у него нервы, стала выводить из себя эта контора, которая, насколько он понял, успешно конкурировала с Косовом. Невтерпеж ему было среди этой толпы людей, которые будто ничего иного и не делают, как только спешат в контору. А крестьяне жалуются на неурожаи и старост, торопятся в поле, работают от зари до зари и ходят в рваных опанках и дырявых штанах. Потерял Марко всякую надежду и уж никого больше не расспрашивал, ни с кем не заговаривал. Ждет не дождется, когда бог опять призовет его на тот свет, чтобы не мучиться больше; каждый серб был занят своими делами и заботами, а Марко чувствовал себя совершенно лишним.

Однажды шел он так, грустный, унылый, да и деньги у него кончились, не на что было вина выпить, а корчмарка Яня давным-давно в могиле — уж она-то поднесла бы ему в долг. Бредет он так по улице повесив голову, вот-вот заплачет, вспоминая старых друзей, а особенно пригожую, горячую Яню и ее холодное вино.

Вдруг видит Марко — перед большой корчмой толпится народ, а из помещения раздаются громкие голоса.

— Что тут такое? — спрашивает он какого-то человека, разумеется, прозой — после стольких мук и он перестал стихами разговаривать.

— Патриотический митинг, — отвечает прохожий, окидывает его взглядом с головы до ног и, учуяв в нем что-то неблагонадежное, слегка отодвигается от него.

— А что там делается?.. — опять спрашивает Марко.

— Иди, брат, да посмотри сам! — сердито обрывает тот и поворачивается к Марко спиной.

Марко вошел внутрь, пробрался в толпе и сел с краешку на стул, чтобы не бросался в глаза его высокий рост.

Людей в корчме, как сельдей в бочке, и все возбуждены пламенными речами и дебатами, так что на Марко и внимания никто не обратил.

Впереди сооружен помост, на нем стол для президиума и столик для секретаря.

Целью митинга было принятие резолюции, осуждающей варварское поведение арнаутов в Косове и по всей Старой Сербии и Македонии и протестующей против насилий, которые сербы терпят у своих собственных очагов.

При этих словах, произнесенных председателем, объяснявшим цель митинга, Марко преобразился. Глаза его загорелись жарким огнем, дрожь пробежала по телу, кулаки начали сжиматься сами собой, а зубы скрежетать.

«Наконец-то я нашел настоящих сербов! Вот кто меня звал!..» — подумал просветлевший Марко, предвкушая, как он их обрадует, открывшись. От нетерпения он вертелся на стуле так, что чуть не поломал его. Но сразу открыться он не хотел, ждал подходящей минуты.

— Слово предоставляется Марко Марковичу! — объявил председатель и позвонил в колокольчик.

Все встали, чтобы лучше слышать прославленного оратора.

— Господа, друзья! — начал тот. — Прискорбно, но сами обстоятельства, чувства, вызванные ими, заставляют меня начать свою речь стихами Якшича:

Нет, мы не сербы, нет, мы не люди!{55}

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Были б мы сербы, были б мы люди,

Были б мы братья, о боже мой!

Разве б смотрели с Авалы синей

Холодно так мы в огненный час,

Разве бы так, о братья родные,

Разве бы так презирали нас?

Наступила мертвая тишина. Люди затаили дыхание, замерли. Только Марко проскрежетал зубами и скрипнул стулом, на котором сидел. Со всех сторон устремились на него гневные, презрительные взгляды за то, что он посмел нарушить священную патриотическую тишину.

Оратор продолжал:

— Да, друзья, страшен укор великого поэта нашему мягкотелому поколению. В самом деле похоже, что мы не сербы, не люди! Мы спокойно взираем на то, как ежедневно гибнет от кровавого кинжала арнаутского по нескольку жертв, на то, как поджигают сербские дома в столице Душановой, как бесчестят сербских дочерей и народ терпит тяжелейшие муки там, в колыбели былой сербской славы и могущества. Да, братья, в этих краях, даже в Прилепе, отечестве нашего величайшего героя Королевича, слышатся стоны рабов и звон цепей, которые все еще влачит несчастное Марково потомство, а Косово, горькое Косово и теперь еще изо дня в день орошается сербской кровью, ждет своего отмщения, жаждет вражеской крови, которой требует священная кровь Лазара{56} и Обилича. И ныне мы над этим скорбным полем битвы, над этим священным кладбищем наших чудо-богатырей, над этим поприщем славы бессмертного Обилича можем горестно воскликнуть в лад с тоскливым звоном гуслей, которым сопровождается народная песня, где наш великий герой Королевич, выразитель печали народной, проливает слезы из очей и говорит:

Косово, ой, ровное ты поле!

До чего мы дошили с тобою!

По Марковым щекам при этих словах покатились слезы с орех величиной, но он все еще не хотел открываться. Ждал, что дальше будет. А на душе у него стало так хорошо, что забыл и простил он все муки, которые перенес до сих пор. За такую минуту он бы головы своей русой не пожалел. Даже готов был пойти на Косово, хотя бы ему опять за это грозила каторга.

— Каждого серба за сердце хватают эти слова, вместе с Марко плачет весь народ наш, — все более воспламеняясь, продолжает оратор. — Но, кроме этих благородных слез великого витязя нашего, нам еще нужна и могучая рука Королевича и Обилича!..

Марко, весь багровый, с диким взглядом, подняв над головой стиснутые кулаки, рванулся к оратору, как разъяренный лев. При этом он многих повалил и потоптал ногами; поднялся крик. Председатель и секретари закрыли лицо руками и в страхе забились под стол, а преисполненные патриотического горения сербы ломились вон с воплем:

— Помоги-и-и-и-те!

Оратор побледнел, затрясся как в лихорадке, ноги у него задрожали, взгляд остановился, губы посинели;