журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

мы знаем. Даже про то, как можно испытать себя для охоты на носорога. Нужно только стать перед мчащимся поездом и отскочить в сторону за десять шагов. Я вымеряю интервалы, надо же успеть встать перед ним шагов за двадцать, когда он не сможет затормозить. Носорог скор и опасен, но в сторону он не свернет, так и пронесется мимо, ругая меня последними словами. А я ему в ответ игриво: „Нет ухода без возвращенья!.."

Когда ходишь изо дня в день одной дорогой, то как бы не даешь себе отчета, просто попадаешь в состояние ходьбы, сейчас ты идешь, вчера или завтра... где-то здесь должна быть непросыхающая лужа... а там железяка валялась... ага, вон она... осталась позади... так о чем я?..

Мысли витают... в эмпиреях, или в воздухе, или в весне...

по тому юному времени — в „есенинском" бреду. К Есенину имеет малое отношение. Скорее к весенне-осеннему звучанию его имени, к этакой осененности...

к собственной „просини" и „березовости" розовой рани...

что требует ритмически гундосить, голосить стихию свою, а вовсе не стихи, кстати, не обязательно Есенина, но Лермонтова, „выхожу один я на дорогу...", Тютчева, Фета...

Да мало ли песен перебираю я за ночную смену, и станок токарный — прялка моя певучая.

Из взрослых лет моих теперь видно, что могла ведь я упустить невзначай свой сентиментальный период, — не каждому обстоятельства выпадают складно. Но слава Богу, что тогда меня выгнали из шкоты. Это усугубило „изгнание души моей", как бы узаконило ее томление. Где бы еще искать случай „восстать против света" в новой современности?

„Неразделенная любовь" тоже занимала не последнее место, — „Ах, няня, няня, мне так душно..." Но тогда мне это было не по мерке, да и „объект" имел неопределенную форму всемирности. А если так, то с чего бы вдруг начать „на печальные поляны лить печальный свет"? Из окна ночного цеха.

Я одна здесь во вторую смену. Этот наш станок, старенький изношенный ДИП-300 без перерыва продуцирует болты и гайки. Никто не мешает мне завывать и декламировать, распаляя свою чувственность пронзительным запахом металла, горячего масла, точильного камня, — теперь я сама умею править резцы, они раскаляются, начинают синеть, нужно во-время макнуть их в воду.

В налаженном производстве все рассчитано точно: руки твои система рычагов, сами цепляют рукоятки, измерители, схватывают готовую деталь. Ты включаешься в колдовской ритм механизма, тело подчиняется регламентированному пульсу времени: девяносто секунд — болт, семьдесят — гайка; клацают суставы, вычленяя скелет составных действий

из равномерной музыки токарного станка:

„Стружка вьется, стружка тянется — ползет,

Удлиняясь, как разлука, как печаль,

А станок гудит — смеется и поет,

Обнажая горячащуюся сталь...",

чьи-то смешные пролетарские стишки.

 „Стружка вьется, стружка...“

Ай!

Хорошо, что они пришли... двое рабочих пришли в эту неурочную смену... услыхали, увидали, спасли... самой мне уже было не дотянуться до выключателя...

Они и вытащили меня из станка.

И многократно потом пересказывали,

как, надо же! именно в тот вечер понадобилось им выточить втулку, ну... в общем, для одной штучки; как услыхали грохот трапа, что вылетел у меня из-под ног; заглянули в цех, а там будто и нет никого, однако станок тарахтит...; потом увидали,

— надо же!:

— Девка стоит на коленях полуголая, башка торчит из станины, и на патрон одежка наматывается, ладно, что старенькая, рвется, а если бы за косу захватило!.. »

Они ужасно испугались. Но не растерялись.

Свезли в больницу.

— Нет, ну надо же!..

И многократно потом...

уже после моей больницы будут переживать, все еще пересказывать и примериваться к станку, как может ухватить за рукав.

И сами же торжественно подведут меня к нему, словно к норовистому коню, и будут смотреть, совладаю ли я с ним снова, или забоюсь... и из других цехов прибегут...

В больнице меня зашили, лишнее обрезали и положили в коридоре пугать людей латами из бинтов. Но утром я увидела... — я попала внутрь кадра „фронтовой госпиталь":

Мимо в операционную везут на каталках, несут на носилках груды вместо тел; по коридору туда-сюда стучат костыли; из конца в конец ходят бесполые халаты, баюкая гипсовые мумии рук своих...

— Девчонка, лови конфетку! — бэмс, — прилетела карамелька в потном фантике.

Ногами ко мне лежит дядька с действующей еще одной рукой, с действующей улыбкой на узком осколке лица, на марлевой голове его подтаивает красное пятно.

Меня вызывают на лестницу. Там пришли мои два спасителя с банкой компота и свертками. В их глазах еще не улегся сполох переживания, которое необходимо заново разложить по деталям: как они услыхали грохот трапа... испугались... не растерялись... и снова собрать в композицию счастливого исхода; потом опять повторить, то есть продлить событие, в котором нас захлестнула родственность, редко выпадающая в разрозненные людские будни. Нам не хотелось расставаться.

Потом ко мне пришел весь класс. Их по горячке отпустили с уроков. Мне неловко стоять перед ними с голыми мерзнущими ногами, в недоодетом халате, с нелепо торчащей рукой на подвязке.

И говорить нам особенно не о чем.

Я смотрю вместе с ними на себя. Меня тоже охватывает жутковато-веселый ажиотаж незапланированного мероприятия, коллективное любопытство к странному внешкольному существу, стоящему перед нами, вытряхнутому из привычной формы, с порванной кожей на щеке, под которой горячо до сочувствия угадывается живая плоть, из царапины сочатся капельки сукровицы, набухают, пульсируя: чуть-было, чуть-было не...

Многие приходят в первый день. Среди других — вдруг Трефонная Дама. Я вижу ее глянцеватое лицо. Не хочу, но необоримо хочу соприкосновения. Обнимаю ее, — пусть расплачется, ей ведь дальше жить одинокой, а без расплаты как? Да и мне пора, наконец, пореветь...

— Дядька, лови мандаринку! — у меня теперь тоже есть, чем угостить.

Ночью дядьке становится плохо.

— Девчонка, девчонка, —зовет он.

Как я проснулась? я бегу к нему, я бегу за сестрой, за врачами, я бегу к нему, я не знаю, где я, где они все?..

Он уткнулся лицом в мою руку:

— Девчонка, девчонка, не хочу умирать,—

я кричу, но всегда ли крик слышим?

Непостижимый момент перехода.

Нас разняли. Он так и умер в мою ладонь.

...........................

После больницы. Я иду... Для круглого словца можно бы — в депо, но неважно.

Я иду. Сейчас. Асфальт тычет в подошвы и дает пружинный толчок, —