журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

(из стенограммы выступления. 1979 г.)

...................................

На борьбу со злом мой Отец положил жизнь.

....................................

О Дао он, наверное, не знал.

Когда наши с ним споры заходили высоко, он говорил:

— Не забывай, все делают люди. („Ничтожный человек да не действует", — говорили в Древнем Китае.)

8. Победа — обеда — беда — ... — а

Мы воспитаны по формуле: „добро побеждает зло“, или должно победить. В этом оптимистический пафос нашей жизни.

В сказках победивший щедр, — он обычно задает пир на весь мир. Но на том и сказка кончается.

Когда-то я прочитала про обычай древних греков не считать победителем того, кто обратился к врагу с просьбой выдать тела погибших для погребения. Меня тогда поразили полководцы, что могли отказаться от такой чести-звания.

Сама я не скоро достигла статуса „непобедителя“. Мне потом скажет об этом Юра Злотников: „Хорошо, что ты непобедитель“. А я еще буду долго соображать, — чего же в этом хорошего, и оглядываться на других.

А из других кто?.. — вот мама моя...

Она никогда не торжествовала, выиграв бой, даже в карты. Она и не поддавалась нарочно, но словно бы помогала победной[151] стороне.

Она умела отказаться от власти, — своего помощника сделала заведующим лабораторией вместо себя, но сама же везла за двоих, как говорится.

Она не задавала пиров, но любила гостей и друзей, своих и моих, и просто знакомых. Они все к нам приходили, с тем ли, за этим, рассказать беды свои, поделиться или совета спросить.

Побеждают... завоевывают...

покоряют ведь по-разному: кто силой, а кто щедростью.

Наш дом был для всех. Она в нем не царствовала и не кухарничала. Она в нем была.

Как бы и места мало занимала: ее кровать стояла в правом углу у окна, рядом тумбочка; письменный стол они долго делили с папой пополам, — в ящике стола лежали ее документы, фотографии в старых коробках из-под конфет, а заниматься она садилась за обеденный стол, засиживалась допоздна, и шила там же.

С нее почти нет фиксированных картин, только узоры движений заполняют дом, словно воздух.

Сколько помню себя, к нам всегда приходили люди.

Официальных гостей встречают, проводят в комнату и начинают там с ними „церемониться". Потом они становятся „своими".

Своим же от двери говорят: „Раздевайся сам и проходи, у меня там...

вода бежит, суп кипит, лепешки жарятся...“ — и он сам шлепает в кухню.

Кухня — самое сокровенное место в доме.

Он садится в любимый хозяйский угол, который называют гостевым и всегда уступают.

А был ли мамин?

Она что-нибудь стряпает, чистит, моет, приготавливает, и разговор сам собой завязывается, сплетается с движением рук, словно узлы распутывают, слово за слово, вот и развязалась ситуация:

посуда перемыта — вытерта, обед готов, стол чистый, уже накрыт, мы сидим вокруг, чай попиваем, кто курит — покуривает, хохочем, на поверку ведь все — проще простого, только надо выговориться человеку дать, только акценты переставить, пылу-жару поубавить, да гордыню обуздать.

Если же беда серьезная, мама оставляла дела и шла...

(о ней неправильно было бы сказать — „бросала все", так же, как она не „спасала" людей, но „выручала из беды").

Вот как она однажды спасала.

Мы летом в деревне на берегу реки.

Река в этом месте капризная, ниже нас по течению — водоворот, которого мы панически боимся. Я еще не умею плавать. Мама плавает плохо. Девочка лет десяти заигралась в воде, забылась, ее стало тащить в водоворот. Она барахтается против течения, орет. Дачники все забегали по берегу. Мама отложила вязание, обстоятельно как-то огляделась, зашла выше и этак не торопясь, по-женски поплыла „на боку“. Ее вмиг поднесло точно к девочке. И вот мы смотрим, — Что же она делает?! она вовсе не вытаскивает девчонку, а толкает ее от водоворота к середине реки, „на глубину", куда вообще уж никто не суется.

— Куда? Поворачивай! Совсем рехнулась! — все кричат.

Там, на глубине, они обе стали булькаться, скрываться под водой, тонуть, судорожно обнявшись. Но вот их крутануло и выбросило течением на отмель далеко за водоворотом.

Тогда только все разгадали мамин расчет.

Ее всегда считали мужественной, даже суровой. Но впечатление оседает по результату. Я видела мамино лицо, — оно совсем не было мужественным, у ней дрожали губы, как собираются заплакать. Движения ее были медленнее обычного, хотя она вообще лишена суетливости, просто я знаю, — так она замедляется, когда обдумывает, как поступить, и когда ей трудно решиться.

Но глаза у нее всегда умные, знают, — будет так, как решила. И глазомер у нее точный.

Я же и говорю, — она не „бросалась спасать", она из беды выручала.

Но таких очевидных случаев „опубликовать" себя выпадает не столь уж много. Известно также, что в острых ситуациях нам удается превзойти себя, вздуться воздушным шаром душевного порыва над заданным уровнем своих возможностей, после чего душа наша съеживается и опадает.

Иной раз мы, кто не вовсе обделен тщеславием, горазды возвеличить пустяковые свои деяния.

Мамины поступки ложились плотно и ровно, даже значительные она ставила в ряд обычного. Ее характерный портрет — портрет спокойного достоинства. При этом она была хохотушкой — пожалуй, самая неожиданная и ласковая черта в ней. Глубина переживания ее совпадала с внутренним слухом, которым она слышала людей.

Я вижу ее... чаще на кухне, конечно, — штопает? вяжет? Юрка Петрусев рассказывает ей о своих конструкторских затеях. Сделал бумажный самолетик:

— Видите как летит? — потом подогнул крылья, что-то подрезал, подмял:

— А теперь смотрите!— мама заинтересовано следит поверх очков, как самолетик спланировал на метр дальше.

— А в формулах хотите? — и он выписывает на обеденных салфетках расчеты; рисует силуэты самолетов, — пузатый „АН" похож на утку в полете, -- мама радостно смеется;

схемы, формулы, — они по ходу разговора густо обрастают рисунками, фигурами, узорами, витиеватой вязью орнамента беседы...

Или это Юрка Ромащенко? Заводит в надцатый раз пластинку Баха, — у него „такой период", и тащит маму в надцатый же раз послушать особенную там „триольку".

Она отряхивает мокрые руки, — стирает?

Она не стыдится признаться, что не понимает в музыке, но покорно становится и слушает „триольку"...

Или то Вовка... (о, их много перечислять),

Надька, Ирка, Леха...

Они часто приходят не ко мне, а прямо к маме. Или лучше, —