журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

указательный угол буквы „У" одним концом исходит из стройного колонного шествия, собранного сводом Филиала — Сознание, Суждение, Помысел; вторым — упирается в подножие Штаба — Дело, Действо, Действительность.

Стрелки сужаются, совпадают, распадаются:

Суд — Суть — Судьба.

В этой подвижной развилке понятия „Суд" скрыт извечный конфликт: судить за поступки или за помыслы?

„Судите меня по моим законам", — Кузьма.

Фундамент моей совести заложили некоторые поучительные истории:

Больная мать просит детей подать ей воды, они отмахиваются, занятые игрой, тогда она обернулась кукушкой и полетела из дома... На картинке дети бегут за птицей, кто с ковшом, кто с чашкой...

Была такая северная сказка, бесхитростная и лаконичная, и не было никакой, еще хоть одной страницы, где мы бы с теми детьми плакали, плакали горючими слезами, и кукушка вернулась бы к нам, простила, наказала, но стала бы снова нашей любимой матерью...

Эта сказка сокрушила всю надежность и благостность стереотипного построения: провинился — раскаялся — прощен. Но необратимость, столь невозможная для детской души, однажды настигает нас...

Наша дальняя знакомая в день рождения ждала в гости своих взрослых детей.

Я представляю себе, как она готовилась: накануне тщательно прибралась, вытерла пыль, постелила чистые салфетки, наверное, напевала вполголоса; пока переставляла фотографии на комоде, вглядывалась в лица детей,

вспоминала какие-нибудь смешные случаи с ними; задержала взгляд в зеркале, провела пальцами по морщинам у глаз...

спала беспокойно, — это особенный интимный момент души— канун дня рождения; но мысли суетливо перебивались, прыгали: так... завтра встать, сразу проверить холодец, застыл ли... поставить варить овощи... подмесить тесто... так... купить осталось только хлеб... пожалуй, сметаны еще, на крем может не хватить...

к вечеру сидела принаряженная, стол накрыт, ах, вилку надо заменить, — дочка любит свою, с костяной ручкой...; ну все готово... Что же они не вдут?

Они так и не пришли, забыли видно, т.е. конечно, дела были неотложные.

Утром женщина повесилась.

Мы всей семьей за обедом, уже пьем чай, я таскаю из вазочки конфеты одну за другой, бабушка прикрывает вазочку ладонью, — хватит.

— У, жадина! — бурчу я.

— Что? — добродушно переспрашивает бабушка. Она уже плохо слышит, да пожалуй, и не ждет от меня услышать гадости.

И вдруг от этой ее улыбчивой незащищенности меня опалил такой стыд! (Ах, лучше бы меня наказали). Стыд, казалось бы, несоразмерно больший самого проступка,

внешне смазанного для старших: подумаешь, девочка — грубиянка,

— в их неуправляемом возрасте известна, даже обычна реакция грубости, которая не оставляет зазора для какой-либо мысли, пройдет со временем...

Известно же и то, что бабушки в своем определенном возрасте начинают прикапливать деньги на похороны, становятся вдруг скуповатыми, над ними еще подтрунивают... можно вместе со взрослыми посмеяться...

В общем, пустяковый эпизод, к тому же бабушка вовсе ничего не заметила, да и для меня не первый. Последний? — трудно теперь восстановить.

„Пустячок" однако расчетливо укреплен изнутри, — грубость не просто выскочила, я успела на лету схватить и вложить в злость умышленное оскорбление. Пробный камень хамства не попал в цель, но и осуждения не вызвал, утонул в моих „невинных** малых г одах...

Наверное, позже он стал точить мою совесть, когда я осознала смысл Преднамеренности зла. Будет слишком сказать, что я не могла простить себе это всю жизнь, но осталась-таки незаживающая царапина.

„Необходимо, чтобы человек понял про себя, что он такое, и вследствие этого признал бы, что он всегда, при каких бы то ни было условиях должен, и чего никогда, ни при каких условиях не должен делать,“— писал Лев Николаевич Толстой,

(и повторил Павел Юрьевич Гольдштейн нам, другим поколениям, другого строя мысли и воображения, чтобы мы повторяли дальше, чтобы как можно больше людей говорило эти слова, как свои...)

Я думаю, во мне тогда прородилась все же чуткость, та взрослая, осмысленная, а не только детская, что бывает дана нам от природы, чудесная, интуитивная, но легко уживаемая со звериной же детской жестокостью.

Конечно, я никогда не могла более обидеть беззащитного, конечно, я всегда бежала со стаканом воды к страждущему, а дни рождения помнила даже тех людей, что давно отошли и забыли меня, и мы иной раз с Женькой поздравляем друг друга с днями рожденья бывших наших подружек или приятелей, — ну тут уж не обошлось без „Письма Незнакомки"

Одна из Батиных историй.

Была такая книжка, как бы от лица слона: „У слонов принято так, — нельзя считать добрым делом то, о котором рассказывают всем и каждому"..

Еще эта въевшаяся в существо мое фраза из „Собаки Баскервилей" выделенная когда-то старшей сестрой и принявшая для меня переиначенное звучание:

„Поистине, не может быть на свете такого негодяя, которого не оплакала бы хоть одна женщина...“

Много лет потом стояла я на углах чужой жизни такой „запасной" женщиной, готовой, если других не найдется, оплакать, да... эти приготовленные слезы цвета побежалости... могли ли они предупредить беду? Скорее сбивали людей с толку, ставили в тупик. Странная миссия. Но, может быть, один из них не сделался мерзавцем? Ведь не снят еще вопрос, чрезвычайно волнующий нашу юность: где предел дозволенного? Казалось бы ясно, — там, где грозит возникнуть насилие, там, где на пути твоем становится жизнь другого.

А вот поди ж ты!..

Как тогда мама моя не обернулась кукушкой?..

Я „убегаю" из дома, из университета посреди четвертого курса, с Колькой и Бовиным.

О, этот трубный зов бродяжничества!

Перерослая романтика дальних дорог.

Видимо, так должно было произойти.

Остановить меня могла только мама. Именно ей-то я и сказала и самый последний момент.

Я теперь сама знаю, как ложишься на пороге, чтобы не пустить, собой задержать от опасности, от беды, от глупости, какое там задержать? — перешагивают и идут, наступят и уходят...

Я ведь сама рисовала „Отчаяние", — громадное отверстие на запрокинутой голове, обсаженное обнаженными зубами, и на них стынет обеззвученный крик...

я как-будто прямо туда наступила и пошла... поехала...

„Брось все и следуй за мной!", — гон молодости бьет в барабанные перепонки, сквозь него едва различим материнский плач...

Впрочем, как сценическое оформление он даже предусмотрен...

Это теперь он не отпускает мой внутренний слух...

Что же тогда было правильным? Что подсудным? Поступок? Помысел? Поступок? — по которому обычно судят, — что ж, девица не выдержала, бросила