журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

„Гулять с бабушкой", — для тех, у кого была бабуiка, словосочетание означает обыденность;

„Пойти на прогулку с мамой" — праздничность;

„Быть взятой отцом" — исключительность; (такова наиболее узнаваемая семейная формула).

„Гулять с бабушкой" — это завершенная фигура памяти, вбирающая весь комплекс ощущений: капризные сборы; тяжесть неповоротливой одежды; бабушкино сердитое, потом помолодевшее на морозе смеющееся лицо; скрипящий сугроб, если в него упасть на спину, раскинув руки; веселый жгучий снег, проникающий в рукава и за шиворот; белое текучее небо заливает счастьем глаза... что еще?

Господи, да все! Весь мир!

Раньше на месте стадиона (рассказывала бабушка) было кладбище. Еще долго стоял старый березовый лес, а между деревьев сохранялись травянистые холмики. Попадались каменные плиты с Замшелыми надписями. На этих плитах мы потом позже приходили посидеть с книжкой, — как же! — фигура „девушка с томиком стихов", или ходили поверять секреты. Белые фигуры пловчих и дискометов не вызывали изумления. (Но они тоже только временные рисунки). Весной в траве вырастали медунки и бледные фиалки. К концу лета обильно лезли высокие узкие колокола чернильных грибов.

В дальнем углу стадиона „клуб авиалюбителей" вывеской выходит к рынку, а с парашютной вышки цветные зонтики слетали на лужайку. Под восточной трибуной позади стадиона располагался тир, или стрельбище, — у нас говорили.

В отроческий период самоутверждения мы рвались в „ряды смелых", мы грезили подвигом:

„Первый прыжок! — взрывная волна фантазии ширила могучие круги ассоциаций, — „Сто первый затяжной прыжок!"; „Прыжок в бездну океана!.."

а также „Десять пуль в десятку!" (конечно, рядом трепетал дополняющий образ, — стрела настигает и расщепляет другую стрелу, уже поразившую центр мишени...); „Ворошиловский стрелок!" (такой значок я давно извлекла из коробки с пуговицами и свято берегла);

„Девичий десант на полюсе!"...

Фигуры мечты искали оформления в лозунгах и газетных заголовках, ибо в отличие от фигур прошлого, которые ждут обобщения (и соощущения), фигуры мечты ждут признания.

„...девушка — снайпер в легком шлеме с винтовкой в руках выходит на крыло самоле та...“

— в грезах отроковицы видят себя непременно девушками, — в самом слове „девушка" — залог неотразимой красоты;

образы же мечты обычно грешат неточностями („на крыло“ не выходят ), но именно неточности и некоторый перебор в ущерб вкусу умножают волшебную реальность.

(Тогда еще не доставало клуба фехтования и бассейна, ими с южной и северной сторон оброс стадион много позже).

Нас не принимают в секции по возрасту, ждать же восемнадцати некогда. В жеребячьих ногах наших жажда потравы. Мы носимся по снежному „манежу" стадиона без всяких лыж и коньков (и без всякой узды), но в телогрейках, ушанках, штанах, выпущенных на валенки („не надевай, пожалуйста, телогрейку, Алехина опять сказала...“), играем в приключения и войны, громадный сугроб трибуны превращаем в „снежную крепость", роимся возле стрельбища...

Иногда нам насмешливо позволяют расчистить у них снег, тогда дают пострелять три-пять пулек.

Фигура вожделенного действа: лежа на старом ватнике, теплое дерево приклада плотно к щеке, угар пороха в ноздри, зрачок в точном фокусе оптического креста, палец руки и мизинец спускового крючка скрещены знаком перемирия... — Замри!

Стадион наш, разлегшийся на четыре стороны света, изменчивый во временах года, облысевший, стоптанный, уступивший городское первенство другим — монада нашего детского бытия, центрирующая круг наших представлений и стремлений.

Еще недавно, сокращая путь через стадион на рынок, я смотрела, — в отступивших поредевших деревьях у забора вознесся белый костяк березы с толстыми пальцами, навсегда сбросивший мелкую лиственную мишуру...

Из окон нашего дома в глубине летней ночи длинный дом с колоннами и высокими незрячими окнами. В аквамариновом свете ламп дневного освещения — эффект мусатовских картин. Там у него женские фигуры, прозрачно узорчатые, напоминают опавшие крылья бабочки...

Я лежу не засыпая в комнате, тишину прорезает трамвай... В ночи его издали слышно, — сначала это словно давний звон колоколов или стоны буя в море, потом вступают, строятся струны проводов, и вот резкий с подвизгом дробот колес... а по стене бежит высветленный сквозной след, почему-то он всегда несказанно тревожит, и так хочется, хочется, чтобы он, наконец, сделал полный периметр, но всегда же след срывается со второй стены, летит косо по потолку, соскальзывает в ночь, и замирает в другой уже дали последним отбоем колокола...

6. Суд

Из окна кухни, через двор по диагонали, взглядом поверх „хитрых избушек", прямо в закате солнца — Штаб. Во лбу его высокой шапки под праздники горит звезда. Закат отражается в мокром асфальте.

В первый ли раз зажглась эта звезда девятого мая сорок пятого года?

Я стою у кухонного окна, одна, наказанная.

Все ушли на площадь смотреть салют.

В этот день, то ли от брожения праздника? — я успела столько нахулиганить: подралась с мальчишкой, вдвое большим и противным; нагрубила его матери, она, конечно, нажаловалась; лазила на крышу и была

замечена; порвала новое платье сверху донизу — халатик; разбила стекло на чердаке...

то ли подсознательное, — „победителей не судят"?..

Я стою у окна и слежу заворожено, как звезда пульсирует, меняет цвет, посылает свой беглый огонь,..

Мои грехи еще не остыли, они кажутся скорее подвигами, дают встречные сполохи: красный — Честь! фиолетовый — Доблесть! желтый — Геройство! — этот „джентльменский набор" легко увязывается со словом „Штаб" (— в нем самом есть Главенство, особенно для нас — военных детей),

но это жестяное „сть-сть“ имеет привкус Совести, и чем дальше, тем заметнее чувства мои стынут Стыдом...

Есть ли наказание страшнее? — остаться одному. Раньше в праздники обычно прощали...

В детстве мы с легкостью делаем себе символы, — что выпирает, то и символ.

Тут уж кому как суждено: кто под башней растет, кто под горой, кто под деревом.

Мы росли у добрых колен Филиала Академии Наук.

Но Штаб заглядывал к нам во двор через головы домов, беспощадный, как „Божий глаз", он проницал всюду.

Да и вообще, он как бы завершал орбиту моего дневного языческого бытия:

утром, невинную, Солнце будило меня, весело выпутываясь из листвы стадиона;

днем оно стояло раструбом вдоль коридора;

потом какое-то время каталось в зените купола Филиала;

вечером же я любила провожать его туда, за крутое плечо Штаба, нагружая своими грехами.

Ведь за раскаяние дети еще не платят ничем...

Круги нашего времени не столь уж далеко уносят