Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

Не знаю. Так дышалось… _ж_и_л_о_с_ь_ в работе. И когда я думаю о ферме, получая краткие толчки от тебя же, о ней кое-что — мелочи! — мне писавшей, я вижу ясно, _к_а_к_а_я_ это захватывающая работа. Недаром я не раз подталкивал — интуитивно! — тебя — возьми, начни… Да, как _ж_и_л_а_ ферма, и все, что в ней и вокруг… — ка-кое же великое поле! И люди, и зверюшки… и даже «мертвый инвентарь». И как все это протащится через «живую душу», и как это скажет «живой душе». Сколько «пуповин» перервано… у всего! А сколько положений и творческой _с_в_о_б_о_д_ы — говорить о многом… до песен и плача ветра. А «романов» и «драм»-то сколько! Вспомни «Холстомера»… вспомни мою курочку «Торпедку»… — сколько всего — _н_а_в_о_д_и_т, о чем и не помышля-лось. И все это совершенно безоглядно, и ненарочито, беспристрастно. Страсть скажется… почувствуется. Когда я начинал свои «Суровые дни» в 14 году, я и не помышлял, _ч_т_о_ дам. А оказалось вон, что — захватило, и Леонид Андреев приезжал ко мне, как просил… — только продолжайте, давайте нам, в новую газету… — печаталось в журнале толстом, кажется, «Русские записки»337. Простая задача: как отражалась война в «глубине России» — деревне. Революция все оборвала, я успел дать очерков 10–12, только на одну книжку, — а ско-лько можно было бы дать, _ч_е_г_о_ и _к_а_к_ коснуться! Завершилось это — ты знаешь — «Солнцем мертвых» и его продолжением — рядом книжек, где я все вывалил из души. И когда вывалил — с передышкой для «Неупиваемой», писанной в 18-м г. — я мог прийти в себя — и дал «Лето Господне», «Богомолье», «Пути Небесные»… Ольгуна, в жизни творчества есть известная закономерность: оно дает «искру» от ударов, и художник часто о сем и не помышляет… по-сле уж разбирается. Дает и «контр-удары»… — думаю, что «Неупиваемая» была защитительной попыткой такого «контр-удара»… — криком из души, Кому-то: «спаси, погибаю!., дай тишины, забытья… дай укрытия..!» — Ну, оставлю о себе, не до себя. И, конечно, не до рисовки собой. Ты понимаешь. Мне хочется _т_е_б_я_ убедить, тебе представить ясно, _ч_е_м_ и _к_а_к, — и с полным правом! — можешь быть ты _в_з_я_т_а… и тогда не подымется в душе горького упрека «судьбе»… Или ты малым сочтешь те чувства, которыми наполнялась, когда слышала, как голодный рот девочки, пришедшей издалека, или мальчугана… слюняво _х_л_ю_п_а_л_ забытое молоко… жевал-глодал хлеб, обжигался картошкой..? Вспомни-ка… А это — доро-гого стоит… — это цветение души, от сострадания, жалости, сознания бессилия и — _с_и_л_ы! — дать голодающему ребенку кусок! Это страшная и светлая поэма! Начни — и распишешься. С самого «адама». Жила-была ферма… и жила-была Оля… — и как они по-няли… _п_о_н_я_л_и_ друг друга… — да, ферма имеет много «нервов» и «проводов»: голоса животных, трепет ветвей, звон бидонов, мэканье телят… вздохи кобылки, потерявшей… и — «романчики», порванные… и — люди, люди… разные! И — _с_т_и_х_и_ и… — сколько тут матерьялу! Свето-тени… А тихие яблоневые сады..! И все это пронизывается… радиовестями… и музыкой, и кровью. А картина «налета» на ферму! Ну, на твою не налетали пока, слава Богу… но ведь на сотни, тысячи «ферм» уже налетали… и — тихий ужас животных… и их глаза… Если бы мне было сейчас лет 50–55, я дал бы сам «ферму», не зная ее… я ее _с_о_з_д_а_л_ бы… из ничего, внутренним зрением своим! И тебя, и себя, и сотню неведомых мне голландцев. Как, не видя еще Германии, я когда-то, в 22 г., написал «Чужой крови»338… — Знающие заявляли: вы прожили лет 10 в Германии! Ты обладаешь этим «шестым» чувством пылкого ви-дения воображением, и ты — _м_о_ж_е_ш_ь! Подумай над моим «толчком»… или — так и отпишешься: «не могу… я устала… нет цели, нет смысла… ты все преувеличил…» и проч. Клянусь, я тебе _т_а_к_ пишу в последний раз! Терпение мое истощилось, я замолчу. Ну, будем писать, не касаясь «творческих» процессов, а… ну, умная молодая дама переписывается с несовсем безынтересным старым писателем… — так, «легкая музыка», от нечего делать. Ты удлиняй промежутки между письмами, я стану делать то же… и — сойдет на-нет… «переписка друзей». Повторю, как писал когда-то: не отмахивайся от лучшего в тебе… а то я, под внушением такого отмахивания, — и для облегчения души, — и впрямь стану себя убеждать, что ты, просто, «приятный силуэт мелькнувшей незнакомки»… Да так и лучше, пожалуй, а то надоем тебе с этими уговорами — и скажешь — про себя, пока, — раздраженно: «вот навязался-то… эти уж ста-рые писа-тели!..» — Твои письма снова и снова — и в который раз! — становятся… чуждающимися, дале-кими… — отпиской.

Я не хочу тебя обижать, прости мне некоторую жесткость: я лишь хочу привести тебя к тебе, тебя — в те-бя! Не беги же от себя. Что мне от тебя надо? мы же, по всей вероятности, и не встретимся… я не так уж глуп, чтобы бесплодно и безданно обольщать себя розовыми видениями…

А теперь — к мелочам. Меня все еще изводит навязавшийся бронхит и насморк. Ночами — бухаю и давлюсь. Помнишь Тургенева… — «кто это старчески кашляет там, за стеной?»339 Куда моложе меня был, пиша это! Днем — каждые пять минут вставай и иди к баночке… скучно и отвратительно. Правда, все туманы, и мразно-хладно. Сдаю, милая… а если еще и шучу и искрюсь слегка… так это я «делаю приятное лицо» г-же Жизни, что мне, дескать, ничего, терпимо… — продолжайте и не серчайте. А мне, порой до сквозьтыкофейности отвратно. А смерти боюсь, и хочется видеть, «чем же _в_с_е_ _э_т_о_ кончится». Твои отчаянно-«беспричальные» письма еще сильней осложняют мое пустынное душе-состояние…

Ну, да укрепит тебя и твоя воля, и — Божья. Не падай духом! Стыдно… в пору расцвета! рас-_с_в_е_т_а, твоего, душевного. Ты мне так и не написала, что же сказал новый доктор, у которого была ты 11 окт.! что — с почкой твоей?..

Господь с тобой, дорогая. Целую твои пальчики и болеющую ручку. Ваня

[На полях: ] Напиши, тепло ли у тебя, тебе тепло — самое лучшее лекарство! Берегись охлаждений, о, берегись, О-ля!.. Все возможное сделай, не будь _б_е_с_п_е_ч_н_а!

Самое правильное: давать имя святого дня рождения или близкого к нему. Касьян — будь Касьяном. Со мной поступили правильно. А тебя бы — Феодосия! И писал бы я тебе, — милая моя Фео! А бранил бы — Доська!

О двойных и даже 3-ных, даваемых детям на Западе — я твоего мнения вполне. И — дам Ивику нагоняй.

68

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву