Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Старосветские уютные комнаты с низким потолком.

На окнах кроме первых рам были и вторые, с цветными стеклышками. Они заменяли ставни. В самих комнатах стояла давняя мебель: пузатые ореховые секретеры, дубовые резные сундуки возле стен и угловые — одна на четыре комнаты — очень теплые печки, выложенные голландскими изразцами. На белых плитках плыли под всеми парусами синие корабли.

Тетя, маленькая подвижная женщина в очках, встретила Алеся объятиями.

— Приехал, сынок... Ну, вот и хорошо уже, что приехал. Яр­марка начнется, наедут окрестные с хлопцами да девками... Будет и у нас весело.

Семена повелела перемерять и ссыпать в амбары, но от денег отказалась.

— Слава богу, голодать не придется. Обсеменимся вашим зер­ном, а остальное можно пустить на хлеб. Мне что? Пища — своя, наливки — свои, одежды — полные сундуки. И ничего мне не надо, разве что колода карт — одна на три месяца: в «хобаля» сыграть да порой пасьянец (она так и сказала — «пасьянец») раз­ложить.

Суетилась, накрывая на стол, вместе с девкой.

— Благодарю пана Юрия. Иначе просто не знала бы, что и делать: или пустить на еду, или, может, на семена беречь. А ку­пить — купить нет. Какие уж там деньги? Слезы, а не деньги. В этом году ничего из мужиков не взяла — совесть не позволяет. Такое уж несчастье! Просто хоть садись на землю и пой «Ой вы, гробы, гробы, превечныя домы»... Хорошо, что лежит в чулке сто рублей — иногда не маканую, а покупную свечу поставить, как бла­гочинный придет в карты сыграть, да нищему дать какую копейку.

Посерьезнела.

— Пускай пан Юрий не думает. Семена на следующую осень отдам. Ради спокойного сна. Не хочу, чтобы мне ночью дьяволы снились да еще , упаси бог, язычники-солдаты.

— Смилуйтесь, тетушка, засмеялся Алесь. — Какие ж солдаты-язычники?

— Язычники, — уверенно ответила Татьяна Галицкая. — У них на шапках знак антихриста. Да и потом: кто ж это, кроме язычников, будет стрелять в людей, только из-за этого оружие носить да еще и клясться нечистой клятвой, что будет стрелять и не будет перечить, если прикажут... Язычники и есть!.. Ну а если бы Христос второй раз пришел? То-то же! Так бы они и стояли со своей клятвой второй раз возле креста, как, ни дать ни взять, римские голоногие бандюги.

Тетя Алесю понравилась. Показывала хозяйство: четырех ко­ней, два из которых были на выезд, трех голландских коров, пе­кинских уток и кур-легорнов.

Показывала цветник с «разбитым сердцем» и «туфельками Ма­тери божьей», с маттиолой и золотым царским скипетром.

В самом глухом углу сада — чтобы, упаси бог, не наелась до­машняя птица — лежали на траве выброшенные из наливки ба­гровые вишни. Красивый махаон сидел на них и дышал опалово-синими крылышками. Пил.

Пьяный-пьяный, такой счастливый махаон.

А вечером сидели на террасе, пили кофе с маслянистыми хо­лодными пирожными и беседовали о том о сем. Под террасой ку­стилась пламенно-красная герань с ее темно-зелеными листьями. В сумерках эти листья казались значительно темнее.

— То вы так и живете одна, тетушка?

— Совсем одна. Да мне никто и не нужен после смерти по­койника Евгена.

— Он кто был?

— Он в двенадцатом году набрал группку людей: десять шлях­тичей да три десятка своих мужиков. Ну и пошел. Сожгли они од­нажды подвесной мост, пожгли французское сено. Потом ловили да били этих... как то их?.. мародеров? Фуражиров? Ну, все равно. А потом уланы пришли их ловить, так они и уланов побили. Вызвали Евгена в Петербург. Там ему император пистолеты, инкрустирован­ные золотом, подарил. А молодая императрица подарила табакерку: прослышала, что он, по старой моде, табак нюхает.

— И родственников других не было? Совсем-совсем?

— Теперь нет. Только твоя мать. А еще раньше, до смерти мужа, был у него двоюродный брат, Богдан. Но тот еще, дай бог памяти, восемнадцать... нет, двадцать лет назад исчез...

— Как исчез?

— А так. Связался с мятежниками, когда тут у нас дворяне бун­товали. А когда они не бунтуют? Всегда грызутся, как псы какие-то. А женам точи слезы. Вот и он пошел с оружием, да так и исчез. Ничего после этого о нем не слышали. Кости, наверно, дождик мочит, ветер сушит. Так что ты теперь мой наследник. Пускай будет так. Тут охота хорошая. Выдры этой самой — так утром по берегам, как гуси, ходили. Лапы большие, с перепонками.

Пошла и принесла пожелтевшую костяную шкатулочку. Сидя в кресле, разбирала ее.

— О, — промолвила наконец, — это единственное, что от брата Евгена осталось. Мужиков в доме нет. Себе возьми.

Это был амулет старого дутого золота, видимо, дешевый по материалу, но дорогой по своим годам. Размером в ладошку младенца, он таинственно и тускло сиял на руке у Алеся. А на нем белый всадник с детским, будто опухшим, лицом защищал Овцу ото Льва, Змея и Орла.

— Спасибо, тетушка. — Алесь знал: человек не должен манежиться, если ему дарят. — Только как же его?..

— Повесить к медальону, — предложила тетя. — Вижу ведь я цепочку. И носи. Помогает, говорят. Кто носил, никогда не попадет в плен врагу. Трижды три раза избежит неминуемой смерти. И еще, все его будут любить, ведь он защищал Овцу ото Льва, то есть от власти, Змия, то есть хитрости, и Орла, то есть хищности... Может, и Богдан спасся бы, да вот, направляясь в лес, забыл.

Алесь привязал золотую цепочку медальона к стальной цепочке Майки. Про себя он посмеивался. Ну какая неминуемая смерть может ему угрожать? Какие такие у него могут быть враги?

...Через день началась свислочская ярмарка. «Пречистая». Торговыя ряды плеснулись далеко за пределы площади.

Торговцы ловко наматывали на медный аршин вишневые и белые сукна. Свистел по-змеиному извиваясь в воздухе, шелк. Ползла шерстянка, и весело-весело бегала хлопчатка.

— А-а, кувшины-кувшины-кувшины! Звенят, как колокола, звенят, как войтова голова.

— Же-лезо, же-лезо, — это басом. — Кос-са — на эконома, безмен — на тещу!

Взлетали, как корабль на волнах, пестрые качели, оттуда доносился неискренней девичий визг.

— Вот навались! Вот навались! Все дорого — мое дешево. Все дорожает — мое дешевеет. Дешевеет мыло, дешевеют веревки.

Шарманщик-итальянец пел чахоточным голосом о неизвестном. Обезьяна в зеленом платье протягивала ладонь, прыгала возле хозяина и смотрела в глаза людям горестно-недоуменными детскими глазами.