Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

же: в «волчью пору», под утро, караулить будут матерые, а кой-кому другому доверена лишь пара часов до полуночи. Это когда половина ребят без того еще не спит, а винтовка у каждого под боком! К чему вообще такой караул?! Хотелось возмутиться, но учтивость и воспитание взяли свое, лишь вздохнул тоскливо.

– А чего, командир, давай уж я с мальцом на пару встану, – раздался вдруг голос Калюжного. – Места сам знаешь какие. Мне-то прикорнуть и часика хватит.

Никита опять покраснел, до кончиков ушей. Вдохнул, прокашлялся, хотел сказать, что без няньки вполне обойдется! Выдохнул тихо. Поймал внимательный взгляд Ляшенко – любопытство в нем или разочарование?

– Ты и здесь добряк, Мокей Саввич! – усмехнулся комвзвода. – Вместо сна в чужой дозор, а там и врага с устатку не заметишь. Или – заметишь, да не выстрелишь? Из жалости?!

– А ты во мне не сумлевайся, Степан Кондратьич. Я по германцу три года не промахивался и за новую власть дерусь по своей воле. Молодых вон поучай.

Кое-кто из бойцов расплылся в ухмылке, зоркий Ляшенко заметил это, но ругаться не стал. Сплюнул и зашагал прочь – кривая шея клонит голову набок, фуражка сбилась, будто шлепнул по ней, в сердцах, ладонью.

– Не зря ты так, дядька Мокей? – спросил Никита тихонько, когда всем стало не до них. – Затаит обиду, припомнит.

– Степан, что ли? Не-е, он не из таких. Перед строем шлепнуть – это может, а чтобы подличать да в спину бить!.. – Тут Калюжный махнул рукой и улыбнулся в рыжие усы так заразительно, что Никитины сомнения будто ветром сдуло. Карабин и шашка сделались легче, даже разбитые сапоги перестали тереть там и сям. В первые дни растирал себе ноги до кровавых мозолей, пока не заметил дядя Мокей, не научил наматывать портянки правильно. И патроны от сырости сберегать. И самокрутки вертеть из чего угодно.

– Ты, хлопче, прости, что одного тебя в дозор не пускаю. Тревожно мне, пакостно. Повечеряй хорошенько и всякую нужду заранее справь, а ночью станем держаться ближе к хатам, в кусты не полезем!

Пыхнул дымом сквозь щербину в зубах, побрел прочь. Никита остался – от последних слов пробрало ознобом, будто вечерняя тень сгустилась и мазнула вдруг по спине холодной, слизистой лапкой. Глянул туда-сюда из-под козырька фуражки. Ничего примечательного: десяток хат с белеными стенами, как везде тут, колодец, сараи, плетень, горшки на кольях. Единственная улочка пронзает хутор насквозь и тонет в кустах-кушерях, у ограды привязана линялая коза, а вот кур с гусями не видать. Пали жертвой классовой борьбы, наверное. Как и собаки. Хозяева тоже зря не бродят – хоть «комбедовцы», а к новой власти настороженные. Три десятка бойцов на постое не всякому в радость!

– «Комитет бедноты» – оно звучит гладко, а внутри-то всякое может быть, – сказал Калюжный еще в эскадроне, когда собирались на банду. – Не гляди, что у них чекмени заштопаны, каждый второй на огороде воз зерна прикопал. И шашка на стене у каждого первого! Не угадаешь, чьей крови попросит!

Кровавых замыслов Никита не углядел, зато потянуло сладковато-вонючим дымом, какого в городе не бывает, – кизяком из навоза с соломой. Бойцы затеялись готовить ужин вместо Гришки Залевского, непревзойденного в эскадроне ухаря, бабника и отменного кашевара. Не его ли глаз глядел на Никиту пару часов назад, будто звал с собой в волшебную и жуткую страну? В сказки Гауфа, где смерть излечивает от всего на свете? Нет там ни ярких красок, ни резких запахов, нет этой буйной травы по колено, клочковатой козы, веселых подсолнухов за плетнем – зато ведь боли и страха нет тоже! Осмелься, сделай всего один шаг!..

– Чур меня! – прошептал Никита, и пальцы сами сложились для крестного знамения, еле сдержался. Товарищи не увидят, но самого себя не обманешь – за малой уступкой поповщине будет вторая, а там и весь перекрасишься! Зачем тогда воевать?!

Так разозлился, что озноб прошел. Захотелось лихой сабельной драки, и непременно спасти кому-нибудь жизнь, на глазах у всех! Калюжному, например! Пить потом с бойцами ядреную самогонку, хмелеть красиво и медленно, рассказывать молодым о горячих сражениях, где цена самой жизни – меткий глаз и крепкая рука!

«Вот возьму да и попрошусь в Крым! Сегодня же! Пока без меня там не покончили с белой гадиной! Подойду к Ляшенко, напишу, если надо… эх, жаль, не отпустят сейчас».

Вздохнул и сорвал подсолнух, даром что недозрелый.

– Зачем оно ему, дядя Мокей? Бесу этому. Понятно, война, только зверствовать-то к чему?

Шепот вышел громким, но Калюжный одергивать не стал. Мял свой расшитый кисет, нюхал махорку, раз уж курить в дозоре нельзя. Тень от хаты скрыла обоих, но вблизи для зоркого глаза препятствий нет. Осторожничать надо! За саманной стеной бубнят голоса – не спится ребятам – ночь сияет с небес серебряными россыпями, пахнет подсохшим хлебом, будто в родном Екатеринодаре. Будто снова забрался на крышу, где разложены обрезки ржаной краюхи, квасные сухари. Ждешь, пока чиркнет по небосводу шальная падучая звездочка. Может, там, далеко, и родители любуются сейчас этой красотой? И соседская девушка Мила, и друзья по училищу, а еще… здешний зверь в человеческом облике, с нечеловеческим прозвищем. Где-то рядом! Тоже, наверное, любит холодный квасок – не кровью же ему питаться! И наваристый борщ любит, и ржаные сухари с кислым, солнечным запахом самой жизни!

– Люди – они ведь разные, – сказал Калюжный себе под нос, будто снова прочитал мысли. – Один блоху раздавить боится, а другому дивизию на убой посылать не жаль. Есть и такие, что без кровянки совсем не могут. Вроде блохи той самой или мертвяка-упыря. Им хоть война, хоть царство Божие – найдут, кого порешить. Ты это… ежели что, кисет мой себе возьмешь. Прочие вещи как выйдет, а его дочура моя расшивала, Настена. Тебе в самый раз.

– Ты о чем это, дядька Мокей? – встрепенулся Никита, будто выдернули на мороз с прогретой печки. – Какое «ежели что»?!

– Ну, всяко бывает. Про войну ты сам вспомнил, а я и без того перхаю как старый пес. Грудина еще с заводских годов застужена, хоть корабли мы на Сормове делали знатные… не об том речь. Настенки моей уж нет, и супруга от тифа прибралась, еще в восемнадцатом. Много народу туда ушло, Никита. Командир наш всегда был один как перст, потому людей не жалеет, а я вот… сам видишь.

– Вижу, конечно. Тебя весь взвод за отца держит, да и весь эскадрон! Доброта в тебе!