Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Шагал тяжело, увесисто, и слова получались такими же. Как у товарища Ляшенко и у дядьки Мокея. Как у всякого воина, вернувшегося из походов, чтобы принять в награду заслуженный мир. Поглядел на спящего отца, прошел в свою комнату – тоже ужавшуюся в размерах, но знакомую до пылинки. Высокая кровать без мещанских рюшечек-подушечек, глобус, карта исчезнувшей Империи на стене, полка с книгами. Туда и посадил своего медведика, к Буссенару, Гауфу и Дюма-отцу. Самое место. Детство сгорело вместе с домом девочки Милы, а душистые травы в распоротом боку пропитались потом и страхом.

В эту ночь ему снова приснился Бес – впервые после лазарета. Безголовый, громадный, бежал за Никитой пустыми дворами, а родители глядели, скрестив на груди руки.

– Он не догонит, – сказал Фрол, загородив дорогу. – У него ведь башки нет, но ты скидывай с себя все, иди сюда.

Протянул непомерно длинные лапы, и Никита проснулся с воплем. Полежал в душной тьме, ощущая себя не героем, а крохотным, слабым щенком, козявкой, не способной защитить даже самого себя. И родителей. И новую власть, от которой так гордо ушел, без винтовки и шашки. Мечталось сидеть на крыше, высматривать звезды – но что там увидишь сейчас, кроме пепелища?

Укрылся с головой лоскутным одеялом, лишь тогда уснул заново.

Городскую комсомольскую организацию нашел без труда. Сперва даже разочаровался – уютное зданьице на Екатерининской совсем не походило на штаб передовой молодежи, – но внутри все оказалось как надо.

– Иван, – протянул ему руку парень, похожий на товарища Ляшенко. Такой же сухой и жилистый, с непримиримо-колючим взглядом, резкими жестами и металлом в голосе. – За главного здесь, хотя мы все друзья и братья. Ты каким ветром?

– Попутным, – ответил Никита, как мог уверенно. – Воевал, был ранен. Вот, бумага у меня.

Протянул мандат, подписанный аж командиром эскадрона, но Иван хватать и вчитываться не торопился. Рассматривал Никиту, будто коня на рынке, взгляд понемногу теплел.

– Лады, присаживайся. Мы тут цирлихи-манирлихи не разводим, потому как время сейчас тяжелое, сам видишь. Белая сволочь поднимает бунты, бьет нам в спину, ребята по стране каждый день гибнут. Ты, вижу, из интеллигентов? Это ладно, я и сам не пролетарий, а в нашем деле всякое лыко придется в строку и завяжется. В комсомол тебя, разумеется, примем, для воевавших и раненых это проще. Говорить красиво умеешь? Так чтоб за душу брало?

Никита в ответ пожал плечами. Разглядывал плакат на стене: кавалерист с занесенной шашкой, похожий на дядьку Мокея, несется к своим победам. На коня, пролетарий! Все, как мечтала Настена, расшившая сабельками кисет!

– Ты не думай, что мы тут языками чешем, – усмехнулся проницательный Иван. – Как перестанешь хромать, отправим по уездам, там ребята с опытом всегда нужны, но без красноречия в нашем деле тоже не обойтись. Растолковывать надо политику партии несознательным массам! Прошлым месяцем провели Кубано-Черноморский съезд РКСМ, а в октябре будет Всероссийский, в Москве уже. Новая столица, новые люди, такие вопросы будут решать, что закачаешься! Мы с товарищами тоже поедем, а пока… кстати!

Прищурился, глянул на Никиту, будто только что увидел.

– Ты ведь с фронтов недавно? Обстановку знаешь, сам пощупал, а уж красиво рассказать – дело наживное. Тебе, брат, и карты в руки!

До Москвы пришлось пилить трое суток – самый долгий путь из тех, что выпадали Никите до сих пор. Вагон оказался переполнен. Люди ехали куда-то поодиночке и семьями, со скарбом в мешках и орущими младенцами в одеяльных свертках. Ели, пили простоквашу и самогон, ругались, пели, смеялись, играли в карты, травили байки. Спали сидя и полулежа, на долгих остановках бегали за кипятком, справляли нужду прямо под вагонами, наплевав уже на стеснение. Пахло бедой – нечистым телом и страхом пополам с болезнями. На перегонах в окна затягивало паровозный дым, оседавший на полках мазками угольной сажи.

Никите было все равно. Он забрался на самую верхнюю, багажную полку, дремал, устроив под головой вещмешок с драгоценностями – сушеной таранью и салом.

– Передашь гостинцы московским товарищам, познакомишься, послушаешь, чего там собираются на съезде обсуждать, – сказал Иван, провожая в дорогу. – Мне бы самому, но сейчас нельзя, горячая пора! А вслепую на съезде делать нечего. Можно случайно проявить недопустимую политическую близорукость!

Последнюю фразу Никита не понял, но решил не переспрашивать. Мешок с гостинцами оказался тяжелым, по нынешним временам за него и убить могли. Пришлось таскать с собой даже на перекуры. После очередного выхода застал на своей полке небритого мужичка в линялой тельняшке и таком же картузе.

– Проезжай, деревня, все билеты проданы! – оскалил мужичок желтизну зубов с парой железных. – Ну, шо пялишься?!

В былые времена Никита отступил бы, а тут улыбнулся вдруг, и рука сама собой нырнула за пазуху.

– Нехорошо говорите, товарищ, очень даже несознательно. Или вы не товарищ, а классовый враг? Тогда ведь с вами разговор короткий будет.

Слова рождались сами, чугунно-тяжелые и убийственно-правильные. Как с мамой в тот раз. За пазухой ничего не было, а единственное оружие – отцовский охотничий нож – лежало в вещмешке. Пока дотянешься…

Мужичку хватило и слов. Сглотнул вдруг, ухмылка сделалась виноватой:

– Э-э, ты шо?! Сказал бы сразу, мы ж понимающие!

Съехал с полки и в момент испарился. Никита залез наверх, ничему уже не удивляясь – будто раскрыли над ним огромный надежный зонт в самый разгар ливня. Кинули невидимый канат, за который можно ухватиться, если тонешь, и тысячи рук потянут, выдернут из стремнины.

– Мы вместе, – прошептал со счастливой улыбкой, под перестук колес. – Мы сильные – всегда теперь так будет!

Москва встречала серым небом и унылой бесконечной моросью. Вокзал переполнялся людьми, все так же едущими неизвестно куда, неизвестно зачем. Драгоценный вещмешок остался нетронутым, а вот бумажник у Никиты чуть не свистнули – вовремя оглянулся. На выходе с вокзала пиликала гармонь, чумазый беспризорник отплясывал под «Яблочко». Запахи лезли в нос нахально и остро: конский навоз, печеная картошка, горелое масло, свежий хлеб, еще всякое.

Улица дальше казалась людской рекой, и Никита нырнул в нее с головою. Долго шагал по булыжным мостовым – нога почти не болела уже, обходился теперь без палочки. Нырял в какие-то подворотни, спрашивал дорогу у кого придется. Дважды натыкался на патрули: хмурые люди в непонятной форме сверлили взглядами и долго всматривались в печати, но мандату верили. Москва