Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Едва сошла на нет весенняя распутица, заявилась в медвежий угол, забытую богом деревеньку Олька, непутевая Шурина внучка. Да не одна прибыла, а с мальцом-шестилетком. Вспомнила про бабку, вертихвостка, когда жизнь хвост-то ей прижала. Откудова малец – не сказала, все хмурилась да отнекивалась, так Сан Сановна и не дозналась. Про мать свою, невестку Шурину, тоже отмахнулась, мол, в ссоре они, не знаются. Покрутилась в деревне месяцок, отъелась маленько и засобиралась. Я, мол, в город, жизнь обустраивать, а ты, баба Шура, за Ванечкой, правнуком своим, догляди. Как устроюсь на фабрику, комнату в общаге получу – приеду и заберу. Да и обманула, зараза конопатая! Лето пролетело – как корова языком сняла, а Ольки – ни слуху ни духу. Жива ли, нет – одному богу ведомо. Что с мальчишкой в такой глуши старой бабке делать? И раньше-то в деревне восемь жилых дворов было, это летом-то, а к зиме – всего два оставалось: один Сан Сановны, другой – старика Бабурина. Так они и зимовали вдвоем, каждый день проверяли друг друга: не помер ли кто из них. А теперь одни они с Ваней живые души на всю деревню и десяток километров окрест. Помер старик Бабурин в конце октября. Хоронить его Сан Сановна не стала, сил не хватит. Но обмыть и обрядить смогла, Ванюшко пособил. Смышленый малец оказался, не в мать пошел. Так они старика-то в избе и оставили. Лампадку пожгли, помолились перед иконой и заколотили дом. Где жизнь прожил – там и остался.

Если бы не правнук, совсем Сан Сановне худо было бы. Мальчишечка хороший оказался, глазки умные, сам веселый, сметливый. За несколько месяцев многому обучился: и хозяйству, и печь топить, и за скотиной ходить. Да только мал еще, а ну как с ней что случится, как ему одному среди лесов и снегов выжить?

Женщина кинула украдкой взгляд на правнука, сидящего за столом напротив. Он сосредоточенно хлебал грибную похлебку. Сердце защемило. «Господи, дай мне сил пережить эту зиму, – взмолилась она. – Охрани нас от напастей. А летом, как из города наши вернутся, можешь меня прибрать, если зажилась я. Никогда я так смерти не страшилась, как теперь. Спаси и сохрани, Господи!»

Ветер бесновался всю ночь. Налетал на одинокую избушку, силился пробраться внутрь, выкрасть живое человеческое тепло. Ваня долго не мог уснуть, ворочался в кровати у теплой стены, нагретой медленно остывающей печью. Песнь ветра будила тревожные мысли, а сам «певец» представал в воображении лютой зверюгой, о которой рассказывала бабушка то ли страшные сказки, то ли жутковатые былички. А историй у нее было много: и добрых, от которых становилось тепло на сердце, и страшных, которые вроде она и рассказывать не хотела, да само как-то выходило, будто невзначай. И каждая застревала в памяти, оживала снова и снова при случае. Глянет иногда Ванька вечером в окошко, да и припомнит тут же бабулин наказ:

– Не смотрелся бы ты, Ванюшко, ночью в окошко, не то углядит тебя ойшорика-полуночница – не отвяжешься от нее после. Будет под окнами шастать да кошмары насылать.

Или, когда деда Бабурина в доме хоронили, баба Шура большие гвозди с собой взяла и молоток.

– Тебе зачем это, бабушка? – удивился Ваня, а та ему объяснила:

– А затем, милое мое, что мы деда-то в землю не положили, неправильно так-то, да только на кладбище все равно нам не снесть. И, чтобы он упырем-то не бродил по свету, мы его прямо в избе замкнем. Молитовкой заговорим. Побродит, глядишь, по избе, да и упокоится с миром.

И после баба Шура с молитвами вбила гвозди и в порог, и в оконные наличники. С тех пор, выйдя на двор, Ваня нет-нет да и поглядывал в сторону дедова дома: не распахнута ли дверь, не отворены ли ставни? Не выбрался ли дед Бабурин на свет?

На все у бабушки свои присказки, сонно подумалось Ваньке. Он повернулся на другой бок и прикрыл глаза, слушая сердитые песни непогоды и бабушкино сонное дыхание. По телу разливалась сытая нега, а вкус пирожков с капустой по-прежнему стоял во рту. Теплые, пышные, укрытые чистой тряпицей, они стояли в старом серванте, куда спрятала их после ужина баба Шура.

– Наелись досыта, слава богу! – бормотала она, ворочая кочергой угли в печи. – Ты, Ванюшко, не забудь крошечки со стола смахнуть. Да и спать уже пора, ночь глухая идет.

– А почему ты крошки со стола всегда в печку кидаешь? – спросил однажды Ванька у бабы Шуры.

– Дак нельзя крошки на столе оставлять. И на улицу тоже негоже, – ответила она. – Если на ночь со стола еду или крошки не убрать, придет голодуша, будет со стола жрать. А потом и вовсе повадится ходить – не спасешься.

– А кто это? Как он выглядит?

– Да кто ж его знает. Никто не видал. Людям-то он не кажется, а вот, бывает, как внутрь к кому заберется, так и ест его изнутри. Тогда человек все время есть хочет. Вот и говорят, что голодуша на него напал…

Голоса постепенно глохли, образы становились тусклее, уступали место дреме. Порыв ветра снова

накинулся на избушку, взвыл в трубе, обнаружив, что через закрытую заслонку не пробраться. Неожиданно громко звякнула на кухне посуда, и этот звук спугнул дрему. Ваня открыл глаза, приподнял от подушки голову и прислушался. Кто это там, в кухне, хозяйничает? Не голодуша ли? Воспоминание холодком пробралось в душу: забыл он про бабушкин наказ, не стряхнул крошки со стола.

В кухне снова звякнула посуда, кто-то мягко спрыгнул на пол. Сердце Вани тоже прыгнуло, побежало куда-то. Он представил голодушу: маленького черного человечка с огромными зубами, как он крадется в ночи, приближается к нему, чтобы заползти внутрь и впиться изнутри этими зубами. Мальчик натянул одеяло на голову и затаился: вдруг не найдет? Запоздало подумал о спящей бабушке. Что если голодуша, не найдя его, нападет на бабу Шуру? И трусливо понял, что ему не хватит смелости, чтобы вылезти из-под одеяла и разбудить ее, предупредить об опасности. Он лишь свернулся в комочек, отделенный от ночной тьмы душной плотной тканью. Дрема вновь вернулась к изголовью, уселась, разматывая клубок снов. Ванька увидел свою маму в светлом плаще, медленно уплывающую в лодке на другой берег реки. Он был бесконечно далеко, и мама становилась все меньше и