Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– Вот лешеенок, зараза окаянная! – негромко ругалась баба Шура на кухне, но Ванька все равно услышал, проснулся и соскочил с кровати, торопливо выпутываясь из одеяла. Прошлепал босыми ногами по полу, застеленному матерчатыми половичками, и выглянул на кухню из-за ситцевой занавески.

Бабушка смахивала что-то ветошкой со стола, качала головой и бормотала:

– Ишь, повадилась шастать, шишголь! Ужо я тебя, погоди вот!

– Кого, ба? – спросил Ваня, обмирая от страшной догадки. – Голодушу?

Баба Шура оглянулась на правнука с удивлением. Лицо ее посветлело, и она вдруг негромко рассмеялась:

– Да не голодушу. Мыша у нас завелась. На запах пирогов, видать, пришла, да дверку в шкапчике не смогла открыть. По столу ходила, нагадила только, да и убралась восвояси. Садись-ко, Ванюшко, завтракать будем.

Мальчик сел к столу, осторожно отогнул край занавески и выглянул в окно. За ним висела жидкая предрассветная синь, обрамленная по краям морозным узором. Прислушался к своим ощущениям: не мучает ли его голод? Не грызет ли его голодуша, который ночью пробрался внутрь? Но голод донимал его не больше, чем обычно утром. Слегка бурчал живот, рот наполнялся слюной от предвкушения.

– Кушай, Ванюшко. – Баба Шура поставила перед ним тарелку пшенной каши, выставила на стол пироги.

Ваня сунул в рот ложку каши, проглотил и снова прислушался к себе. Голод не стал сильнее, ничто и никто не шевелился в животе и не кусал изнутри. Напротив него баба Шура тоже ела, склоняясь над тарелкой и прикусывая пирожок. Глядя, как исчезает еда из тарелки, Ваня вздрогнул от внезапно пришедшей в голову догадки. А что если голодуша, не найдя его, забрался в бабушку и теперь будет мучить ее голодом? Что тогда будет? Она съест все их припасы на зиму, а потом? Съест курочек и козу? А дальше?

Он внимательно смотрел, как бабушка с аппетитом ест кашу, прикусывая пирожок, и никак не мог понять, поселился внутри нее голодуша или нет.

– Ты чего не кушаешь-то, Ванюшко? – удивилась баба Шура, заметив, что тарелка внука почти нетронута. – Кушай, милое мое, неизвестно, когда пообедать придется.

– Бабушка, а ты голодная? – решился Ваня.

Она удивленно взглянула на него, улыбнулась и ответила:

– Была голодная. Пока печь растопила, пока кашу сварила – много времени прошло. Проголодалась за утро. Теперь вот сыта. Ты сам-то кушай.

– И тебя никто не кусает?

– Да кто ж меня кусать-то будет?

– Голодуша… – прошептал Ваня, втянув голову в плечи.

Баба Шура на мгновение замерла, разглядывая мальчика, а потом рассмеялась, раскрыв щербатый рот и раскачиваясь на табурете. Из глаз выкатились две слезинки и тут же скрылись в глубоких морщинах на щеках. Ванька робко смотрел на нее исподлобья, не зная, что ему делать. Бабушка, наверное, его дурачком считает, вон как смеется. Как ей теперь рассказать, что он сам слышал, как голодуша ночью по кухне ходил, крошки со стола ел, которые Ваня забыл стряхнуть.

Бабушка тем временем, отсмеявшись, вытащила из кармашка кофты беленькую тряпочку, стерла слезы и сказала:

– Да помер он, голодуша-то. Эвона как его кашей придавило. Не сдюжил.

Ваня опустил голову и слегка нахмурился, сообразив, что баба Шура шутит и даже не догадывается, какой страшный гость поселился в их доме. И виноват в этом он, Ваня. А значит, ему и отвечать: следить, кто из них стал много есть, и думать, как голодушу выманить наружу да подальше от их дома прогнать.

Зима уже не таилась. Осмелела. Бродила по окрестностям хозяйкой, и Сан Сановна радовалась, что успела до снегов и метелей еще дважды сходить к переправе, привезти с того берега муки, крупы да сахару побольше, чтобы до весны им с Ваней хватило с запасом. Да два кулька конфет прихватила в сельпо для внучка, ярко-желтых кругляшей с кислинкой.

Скоро завьюжит. Занесет дорогу до переправы глубоким снегом – не пройти иначе как на лыжах. Отрежут глубокие снега их деревеньку от остального мира со всех сторон. Каждое утро Сан Сановна с тревогой вглядывалась в новый день, едва открыв глаза, просила перед иконой: «Господи, дай мне один день! Много не прошу, лишь о дне сегодняшнем. Дай мне сил прожить его. Спаси и сохрани нас, грешных, и не оставь в немилости». А ложась спать, глядя туда, где должен быть печальный лик Богородицы с Младенцем, она тихо шептала: «Спасибо Тебе, Господи, за прошедший день! За то, что был с нами и помогал нам незримо». И так день ото дня катилось время в зиму и холода. Пела вьюга, заметая землю, кутая избы, из которых лишь одна дышала теплом и жизнью, пуская клубы дыма из печной трубы.

Иной раз вспоминала Сан Сановна свою беспутную внучку Ольку, молилась о ней, живой или мертвой, гнала от себя невеселые мысли о том, что, будь все хорошо у нее, не бросила бы она мальчонку на зиму в глухой деревне со старой бабушкой. Вспоминала порой старика Бабурина, царствие ему небесное! Хороший дед был, веселый. Если б не Ванюшка, совсем бы ей тоскливо было. Ни в гости сходить, ни к себе пригласить, ни словом перекинуться.

Короткими зимними днями хлопот у Сан Сановны с правнуком хватало. Печь истопить, дров принести и воды с колодца, снега нагрести для стирки и мытья, дорожки от снега расчистить, за скотиной ходить. Так день за днем и пролетали. А вечерами зажигала Сан Сановна свечу, которых у нее три коробки про запас было, накрывала ее закопченным стеклянным колпаком и ставила на столе, а Ванюшко просил:

– Ба, расскажи сказку!

И она рассказывала. Про дела давние, но не сказочные. Про домового, который так плакал в печи перед войной. Про Катю-красавицу, что перед свадьбой в реке утопла, а после все к жениху ходила ночами, покуда не извела его. Правда, в последнее время мальчик все больше про голодушу расспрашивал.

Вечер украдкой скользнул на двор, серым котом пробрался в избу, гася последние отблески короткого зимнего дня. Принес на хвосте снегопад. «Как бы не завалило нас к утру по самые окна, – думала Сан Сановна, задергивая занавески и накрывая дрожащее свечное пламя стеклянным колпаком. Огонек тут же перестал дрожать, как согревшаяся в ладонях пичуга.

– Баб Шура, а откуда голодуша приходит? – приступил к вечерним расспросам Ваня, усевшись за стол.

– Голодуша-то? – рассеянно переспросила бабушка, не сразу найдясь с ответом. – Да из лесу, наверное.

Она поставила на стол чугунок с рассыпчатой пшенной кашей, отрезала