Самая страшная книга 2014-2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– Ха, ой-йею! – Цыган сначала засмеялся, потом закашлял. – А помнишь, я тебе говорил, что мы в Приюте – родня? Иногда седьмая вода на киселе, конечно, но из одного кровного узла. И ты, и отец Никодим, и племяннички его, и я: все мы одной крови. Матушкины потомки. А что до нас с тобой… Помнишь, ты молодой был, табор к вам на хутор приезжал?

– Ну…

– А цыганку Рину помнишь? Помнишь, как ночь с ней провел?

– Да когда ж это было, прости Господи?..

– А теперь в глаза мои погляди. Видишь, какие синие? Прямо как у тебя, Федор Кузьмич.

– Это что же выходит? Ты…

– Да!

Трясущимися пальцами Федор поднес самокрутку к губам и глубоко, до коликов в груди, затянулся. Он жадно разглядывал цыгана, будто видел того в первый раз, и, к ужасу своему, подмечал множество сходств.

– Не-е-ет, извини, но не получится теплого разговора. Я… Пожить надо с этой мыслью. Да тьфу ты! – Федор хлопнул себя по лбу. – Пожить, ишь ты чего сказал…

Василь налил еще водки. Чокнулись, выпили, закусили.

– А я, Федор Кузьмич, и не жду от тебя ничего. Сам всю жизнь другого человека за отца считал, а оно вот как оказалось. После смерти, ой-йею, все тайны тайнами быть перестают. Ничего мне от тебя не надо, ни в чем тебя не виню. Ты ведь и сам ничего не знал. Я просто хочу, чтобы у меня в проклятом несмертии этом был хоть один человек, чтобы родной по-настоящему. Хочу, чтобы и у тебя был, а то оно знаешь какое страшное – одиночество?

Настала очередь Федора разливать.

– Давай-ка переночуем, дела сделаем, а дальше будем мысли думать, как теперь вечность коротать. Доедай и пошли.

В утробе зашевелился зверский аппетит. Федор запускал в рот огурцы целиком, руками толкал в пасть жмени квашеной капусты, с жадностью обгладывал куриные останки. Только сейчас он понял, что при жизни не одолел бы и трети такого стола. Но даже такая великанская трапеза лишь заморила червячка.

На чердаке старинного деревянного трактира притаилась большая общая спальня. Десятка полтора грубо сработанных, но крепких кроватей, и только две застелены. На прикроватных тумбах заботливая хозяйка оставила по свечному фонарику.

Сразу же потянуло в сон. Федор улегся на свежие простыни прямо в пыльной одежде, уткнулся носом в подушку и сам не заметил, как уснул. Разбудил его страстный шепот впотьмах.

– Ой-йею, Цилечка! Ты моя самая любимая! – шептал цыган, прерывая неторопливую возню.

– Самая? Так я у тебя шо, не одна такая? – В девичьем шепоте Федор узнал хозяйскую дочь. – Ты погоди же ты со своими поцелуями! Там мужик в углу спит, я при нем не могу…

– Так это папка мой! – шепнул цыган весело. – Он с дороги ой как притомился, спит как мертвец.

– А шо он у тебя русский? Брешешь мне, коршун!

– Вот тебе крест!

Молодые едва слышно рассмеялись, вернувшись к своей страстной возне.

«Эх, Василечек, и я вот так же с твоей мамкой кувыркался… Разве я имею право твой грех осуждать? Сын… Весь в отца». Эта мысль вдруг страшно разозлила. У приличного человека, что всю жизнь своим трудом лямку тянул, сын вдруг цыган?! Какой стыд, с ума сойти можно!

Федор назло громко всхрапнул, молодые тут же притихли. Он еще покряхтел и покрутился, а потом притих и слушал до самого конца, пока Василь и Циля не наваляются по-всякому.

Наутро Роза Абрамовна позвала завтракать. Цили в комнате уже не было. Василь храпел, лежа поверх кубла из простыней и одеял.

Хозяйка отпотчевала постными щами и некрепким чаем, а после к самым дверям старый еврей подвел уже запряженную телегу.

Цыган плюхнулся задом в бурое сено и принял у Бени вожжи. Следом забрался и Федор.

– Ну и горазды они жрать у тебя, Василь, – хрипло сказал Беня. – Даже для битюгов многовато.

– Вот тебе сверху за труды, Беньямин Аронович, спасибо за все!

Цыган сунул золотую монету в сухонькую ладошку старика.

– Не пропадай, Василь, заезжай к нам.

На порог вышла Циля, отдала что-то матери и замерла как статуя, провожая мокрым взглядом телегу, уходящую в оранжевый степной рассвет.

* * *

Рыжая бесконечность проносилась верста за верстой. Кругом одна и та же картина: сухой ковыль да одинокие тощие деревца.

– Как село-то твое родное называлось? – спросил Василь.

– Ново-Михайловское.

– Знаю это место, ой-йею! Отсюда чуть больше тридцати верст. Часа за четыре доберемся.

– И все-то ты, собака, знаешь!

Василь улыбнулся и по привычному уже ритуалу скрутил две цигарки, подкурил обе, вторую отдал Федору.

– А я на собаку не обижусь, Федор Кузьмич. Я как помер, мне Матушка в колыбельной нашептала, что вот туточки, в длину лошадиных суток, есть мой родной человек. А я искал, бродил, выяснял. Знал, что есть ты на свете, а потом беда твоя с вагонами этими. Вот я черт его знает сколько времени потратил, чтобы вынюхивать! Сколько у тебя детей было, Федор Кузьмич?

– Двое. Дочке одиннадцатый год шел, сыну восемь было.

– Бра-а-а-ат с сестро-о-ой… – сказал цыган, довольно растягивая слова. – Экая роскошь!

– Ты себе много не придумывай, Василь! – ответил Федор со злостью. – Я, конечно, грешен как человек, но я тебе не отец и дети мои тебе не родня. Кто ж знал-то? Да и как мне было знать, ежели мамка твоя с табором укатила к чертям собачьим, да и ты сам говоришь, что был в твоей жизни другой человек, которого ты отцом считал! Спасибо, конечно, что помогаешь. Я тебе отплачу чем могу, но давай без вот этого вот всего…

– Ой-йею!

Цыган покачал головой, цыкнул зубом и дал кнута битюгам. Толстые крутобокие лошади, насколько им хватало прыти, потащили телегу быстрее.

Почти к закату добрались до Ново-Михайловского. Тяжелая глиняная тишина степи сменилась шумной сутолокой. На въезде стояли красивые, дюжие всадники-красноармейцы. Два мужика лет сорока, оба в буденовках и летних гимнастерках.

– А ну тпр-р-р! – крикнул один, рыжеусый, с закатанными рукавами гимнастерки. Он вскинул винтовку и крепко сжал цевье, да так, что предплечья, привыкшие к тяжелому труду, пошли мускульными буграми. – Кто такие? За каким хером к нам пожаловали?

Второй всадник, чернявый и смуглый, взял на прицел Федора; медленно и с ленцой, как человек, уставший от своей работы.

Цыган спрыгнул с телеги и, смиренно подняв руки, зашагал к всадникам. Он натянул на лицо приторную, подобострастную улыбочку:

– Ой-йею, достопочтенные! Ну зачем вы сразу стрелять? Мы с белой сволочью