Самая страшная книга 2014-2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Федор напоследок хлебнул чаю, и они с Василем вышли вон в душную степную ночь.

* * *

Василь зажег фонарь, но его едва хватало, чтобы освещать пространство на аршин вокруг себя. Бледная рыжая точка в тоскливой черной бесконечности. Только отчаянному человеку захочется ехать ночью по русской дороге.

– Это вы ему в сердце со своей бедой попали, – сказал Вакуленко, равняя лошадь с телегой. – У него у самого жена с детьми от холеры умерли, вот он к вам с таким теплом. А так – кремень-человек, хер ты когда от него доброго слова добьешься…

– А ты сам какой человек? – спросил цыган. Глаза его горели зелеными светлячками. Под этим взглядом Вакуленко неуютно поежился.

– Да обычный я человек. Нет людей хороших или плохих. Я солдат, мне как сказали, я так и делаю. А вот Порфирий Борисович, он человек своей стихии: революция слабаков не терпит!

Еще версту-другую проехали молча. В степных травах пели невидимые сверчки, грустно выла вдалеке одинокая собака. Глядя в лица Василю и Федору, Вакуленко вспоминал старый погост у себя на родине. Однажды ночью он на спор залез туда и видел зеленые огоньки на свежей могиле. Точно так же светились глаза двух странных путников. Вакуленко никогда в жизни не видел людей, переболевших туберкулезом: больных видел, мертвых видел, а переболевших – нет. Посему все странности списал он на распроклятую болезнь. Уж больно много разных слухов про нее ходило…

– Все, братцы, дальше белые. Теперь вы сами!

Беспородный пегий конь недовольно всхрапнул, когда Вакуленко развернул его посреди дороги. Все дальше и тише становился стук копыт, пока совсем не растворился в песнях сверчков.

– Василь, что-то жрать охота… Слабею, – сказал Федор угасающим голосом. – Сейчас с телеги свалюсь…

Федор сам испугался этой мысли.

Господи, прости! Какое же я чудище! Только что была скорбь, только что были муки о семье моей, а теперь только и хочу, что жрать. Нет, лучше быть простым мертвецом, чем вот так… Не человек – одно лишь страшное подобие.

– Давай остановимся, ой-йею, – ответил цыган, смахивая со лба градины холодного пота. Верно, ему и самому поплохело. – А то что-то и кобылы наши погрустнели…

Василь остановил телегу и непослушными, деревенеющими руками распряг битюгов. С недовольным ржанием крутобокие кобылы принялись щипать тощие степные травы – жадно, оставляя за собой пятна голой земли. Федор откинул покрывало и снял крышку с кадки, зачерпнул грязной рукой жменю квашеной капусты и отправил в рот; сок брызгал в стороны, струями стекал по лицу, убегал за шиворот. Василь откусил от бруска копченого сала, затем взял в руку клубень немытого буряка и с жадностью захрустел.

Федор жрал. Этот исступляющий голод захватил его целиком. Не отставал и Василь: цыган, измазавшись в грязи и соке буряка, почти потерял человеческий облик, глаза его еще ярче горели безумием.

Вдалеке грохотнул выстрел, пуля просвистела над головой Федора и ударила в лошадь. Кобыла фыркнула, заржала и во весь опор понеслась в ночную степь.

– Руки, руки над головой, суки краснопузые! – крикнул кто-то в темноте. Слышались стук копыт и прерывистое лошадиное дыхание.

В слабом свете фонаря нарисовалась фигура всадника: крепкий жилистый человек в желтом кителе и фуражке. Он вскинул винтовку и приоткрыл рот, словно хотел что-то крикнуть, но промолчал. Сверля темноту нездешним зеленым огнем, на него уставились два безумных взгляда. По лицам страшных, отощавших людей текла багровая жижа, они слепо таращились на всадника и тяжело дышали. Но эта хрупкость показалась всаднику обманчивой, хищной – как у аиста.

– Дьявол вас раздери! – крикнул белоармеец и выстрелил в Василя. Он попал ему в живот.

Василь с криком повалился на землю. На животе по атласной ткани расцвел кровавый цветок раны, следом сами собой возникали и прочие алые кляксы, будто кто-то невидимый и бесшумный продолжал его расстреливать.

– Ты не бойся, Фе… Федор Кузьмич… – прохрипел цыган, харкая кровью. – Мы потом твоих родных откопаем! Не бойся, род… родной.

Василь перестал шевелиться и замер, глядя в ночное небо большими ласковыми глазами. Но лежал он так всего лишь мгновение: земля обняла его со всех сторон и утянула в свои недра. Точно и не было никого секунду назад.

– Чертовщина какая! – крикнул солдат. – Да что ж вы за упыри проклятые?! Нехристи!

На Федора накатило отчаяние. В мире живых он ощущал себя рыбой, выброшенной на берег. Он был крепко уверен, что даже если сейчас случится чудо и белоармеец его отпустит, самому найти кладбище не удастся. Обязательно нагрянет смертельный голод, или Федор ненароком нарушит какие-то правила мертвых в мире живых и в итоге только затянет возвращение родных. Нужно заканчивать поскорее, «обойтись без театров», как сказал бы Василь.

– А ты и в меня стреляй, проклятый человек! Ну!

Солдат удивленно захлопал глазами и самую малость опустил ствол.

– Стреляй в безоружного, собака! Ну! – Федор поднял руки, подставляя грудь под прицел. – Ну, стреляй!

Только когда Федор ударил всадника кулаком по ноге, с того сошла внезапная робость. Он выстрелил в сердце, почти в упор. Матерый солдат вскрикнул, но не от страха – от неожиданности: пуля пробила Федору грудину, но взорвалась отчего-то голова.

Земля зашевелилась под лошадью. Всадник громко крикнул: «Но!», однако же смертельное любопытство не давало ему ускакать прочь: и этого человека всосала земля! Будто жирные черные губы тянули в рот виноградину.

Всадник осекся, когда увидел во тьме еще одну пару зловещих зеленых глаз. То была ломовая лошадь, она обиженно заржала, фыркнула и понеслась в душную травянистую пустошь. Солдат, следивший за этой распроклятой телегой черт знает сколько, решил, что ничего не будет говорить сослуживцам и уж тем более офицеру. Остановил телегу с краснопузыми, убежали. Промазал в темноте, и всё тут! Он развернул коня и, пытаясь оправдать чертовщину плохой водкой и коротким сном, поскакал к своим. Вскоре на дороге остались только одинокая телега и слабый свечной фонарь. Черная южная ночь вновь слилась с тишиной.

* * *

Большие заботливые руки держали крепко, шершавый сосок щекотал небо; в мертвую утробу медленно текло горькое молозиво. Федор громко вздохнул и открыл глаза: все тот же кирпичный свод, все тот же топчан, все та же тесная комнатушка. Было ли в самом деле то путешествие? Может, снова приснился кошмар, один из тысячи тысяч? Федор очень не хотел думать, что помимо жизни он лишился еще и рассудка.

В дверь постучали.

– Пустишь, Федор Кузьмич?

На пороге стоял цыган, как всегда – с харчами и чаем.

– Заходи, Василек, заходи…

Молча сели за стол,