Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

можно положиться чаще, чем на кого-либо другого. Школа его не держала — дрался, плевал на авторитеты, прогуливал, хамил. В дворовой иерархии занял место быстро: у него был сильный удар, острый язык и то, что в блатном мире зовётся «порох в пороховницах». Он не боялся крови, а главное — не боялся проигрывать. Даже если выходил один против троих — бился до последнего.

Когда ему исполнилось пятнадцать, он окончательно ушёл из дома. Спал на чердаках, в подвалах, иногда у приятелей. Днём зависал на рынке или у вокзала, где можно было подработать или подрезать что-то с ларьков. К этому времени за ним закрепилось прозвище — Муха. Маленький, юркий, непредсказуемый. Но с каждым годом он обрастал массой и становился не таким уж и «мелким». Скорее — уже МУХА с заглавных, зловещих букв, как его шептали уважаемые люди, чьих женщин он увёл или кого разувал на бабки с жёсткой подачей.

К шестнадцати он уже держал свою «движуху» — небольшую, но сплочённую бригаду из восьми парней, каждый из которых готов был за него загрызть. Сначала крышевали киоски, потом начали заезжать на рыночных торговцев. Сперва осторожно — охрану отодвинуть, палатку перевернуть, дать понять, что можно работать спокойно, но через нас. Деньги шли. А с деньгами пришёл кайф: куртки «бомберы», кроссовки Reebok, цепи, музыка из кассетников и бабки — настоящие, не те, что с рыночной сдачи.

Но у денег один голос — громкий.

Их услышали те, кто постарше, посерьёзнее. Приехали ребята с центра города. Разговор был жёсткий. Поставили ультиматум: либо под "крышей" их клана, либо в землю. Муха выслушал, улыбнулся и на следующий день поставил одного из их «гонцов» на колени, засунув в рот его же «травмат». После этого разговоры с ним вели иначе. Он получил доступ к верхушке. Его начали замечать. А в уличных кругах — бояться.

Тогда-то он и начал задумываться о расширении. Под боком — Китай, граница, шальные деньги на транзите. У Мухи была голова. Он умел не только драться, но и считать. Через общих знакомых вышел на парней с Благовещенска, а те — на китайцев. Первый груз — спортивные костюмы, кроссовки, вся эта «фирма» на лоха. Потом пошли часы, "сигареты под брендом", а там и посерьёзнее пошло: палёная водка, химия, кое-где даже оружие. Канал работал как часы. Деньги текли рекой.

Он купил квартиру в центре, в доме, где жили раньше только партийные. Обставил по последней моде: итальянская мебель, видик с пультом. Машина — новенькая «девятка», потом и иномарка. Девки липли. Авторитеты — за руку здоровались. Все шли к нему с вопросами. Город знал — появился Муха, и он держит слово. Если пообещал — будет. Если предупредил — жди. Нарушил — хоронят.

Но 90-е не прощают расслабленных.

В один из октябрьских вечеров, когда город затянула промозглая слякоть, Павел получил звонок. Горела квартира на старом адресе. Та самая, где он родился. Где жила мать. Уже бывшая. В морге опознали троих — мать и двух её «дружков». Трупы обгорели так, что определить, кто есть кто, никто не решился. Муха стоял на холодном асфальте у морга, закуривая одну за другой. Он не плакал. Он просто не чувствовал.

Через неделю на него обрушился второй удар. Новое руководство в управлении внутренних дел начало зачистку города. Сперва взяли пару его мелких бойцов, потом — человека, отвечавшего за товар на границе. Через две недели накрыли весь груз. Сотни коробок, вся цепочка. Кто-то из своих слил. Слабые начали говорить. Не вывозили допросы, сидели сутками в кабинетах с лампой в глаза и криками: «Колись!». Муху сдали. Полностью.

Он пытался уйти. В ночь, на своей Toyota, на запасном паспорте. Но ментам было известно всё — номера, маршруты, выезды. Прямо на блокпосту у выезда из города его скрутили, положили лицом в снег, повязали и отвезли в отдел.

Следак был матерый. Ни угроз, ни давления — всё с холодной вежливостью. «Ты взрослый, Павел Игнатьевич. Мы тоже. Десятка. По совокупности. А может и больше. Подумаешь — облегчим». Муха молчал. Молчал на всех допросах. Ни слова, даже когда следователь кричал: «Ты думаешь, тебя кто-то вытащит? Про тебя все забыли, Муха!». И был прав. В СИЗО он был один.

Без передач, без писем, без поддержки. Кто-то исчез. Кто-то «не знал», кто-то «не при делах». За год до суда он стал тенью. Выживал. Кормился с общего котла. Иногда — даже драки за ложку каши. Суд был быстрый. Толстая судья, уставшая от жизни, прочитала приговор монотонным голосом: «Десять лет строгого режима». Павел кивнул. Даже не удивился.

Этап был тяжёлый — Хабаровск — Магадан. Четыре дня. В холоде, с криками, с цепями на ногах. Ворота колонии скрипнули, и он вошёл в новый мир.

Зона — не улица. Тут другие законы.

И именно там он встретил Костыля — авторитетного зека, которому тогда уже прочили "корону". Старше, умнее, опытнее. Увидел в Мухе не просто бойца — верного. Взял его под своё крыло. Вместе они пережили многое: драки с охраной, «шмоны», подставы, голодовки, предательства. Были на грани — когда воров сжигали кипятком и вывозили в мешках. Но выжили. Костыль стал «вором в законе» — официально, при коронации от уважаемых. Муха стал его тенью, его «правой рукой». И никто на зоне не смел даже посмотреть на него криво.

А потом пришла весть: Костыль — на освобождение через пару лет. Было решено — Муха выйдет первым. Подготовит город, расчистит путь. Вернёт позиции. Окажет прием. И Павел вернулся в Хабаровск.

Тут его уже ждали.

Гостиница, девки, водка, баня. Старые друзья — постаревшие, потертые. Но с уважением. И новые — те, кто только поднимался. Среди них был Рамиль — молодой, жёсткий, быстрый. Напоминал Мухе себя — тот же взгляд, тот же холод в голосе. Павел завел досье на всех — имена, слабости, связи, компромат. Всех выучил. Всех просчитал. Он уже не был Мухой, юрким гопником с ножом. Он стал Гроссмейстером. Человеком, который играл в долгую.

Когда Костыль вышел, город уже лежал под ним.

Муха не просто подготовил возвращение — он сделал так, чтобы все знали, кому теперь платить, кого слушать, кого бояться. И знал одно — эта история только начинается.

Ночь в резиденции Костыля пахла дорогим кубинским табаком, сухим деревом и сандалом из бани. На просторной веранде два человека молча закатывали шары по бархатному сукну бильярдного стола. Щёлк, стук,