Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Тэк-с, тэк-с, Миша. С женщин и детей…

Я нагнал Штыря у самого края периметра. Он сидел на корточках на ближней стороне оврага, опираясь паучьей лапой о топор. Смотрел вдаль, куда тянулась от положенной над провалом переправы широкая полоса асфальта. Когда-то здесь рос густой заповедный лес, но Война превратила эти края в серую от пепла равнину, огромное кладбище с торчащими, как памятники, зубастыми верхушками обугленных пней. Ровное полотно проложенной незадолго до начала Войны дороги рассекало это мертвое поле надвое и казалось на нем столь же уместным, как жизнерадостный клоун в раковом корпусе… Ну или как учитель русского языка и литературы в мире, где больше не осталось детей.

– Скажи, – я коснулся костлявого плеча, – почему там, в школе, ты не сожрал свой гребаный учебник? Понимаю, деликатес еще тот. Но все-таки обложка, страницы… Бумагу ведь делают… делали из дерева. И если можно жрать траву, то… Все-таки лучше бумага, чем…

Штырь посмотрел на меня снизу вверх.

– Тебе не понять. Пока еще – не понять.

– Хорошо, – сказал я. – Согласен. Пойдем вперед, на ту сторону. Посмотрим на домик Губера поближе.

– Тэк-с, тэк-с! Не думал, что ты решишься, – то ли сухо кашлянул, то ли рассмеялся Штырь. – Но… все-таки лучше, чем ждать, кто первый укусит твою бабу, да?

– Да, ты прав. Определенно лучше.

– И потом, может, они там передохли уже давно, а мы все за периметр зайти боимся.

– Видимо, еще не дошли до предела.

– Ой ли?..

Так, развлекая по старой памяти друг друга ничего не значащими репликами, мы выбрались на трассу и, минуя мост, прямиком потопали в направлении белеющего на горизонте бетона.

– Приятно ощутить под ногами нормальную дорогу, как в старые добрые времена, – заметил я, когда за спины нам уплыл каким-то чудом уцелевший, пусть и изрядно покореженный знак ограничения скорости.

– Дорога жизни, – мрачно сказал Штырь.

– Чего?

– Да так… Видишь? – Он указал рукой на вплавившийся в землю железный остов. – После первых атак народ, кто побойчее, рванули к губерской резиденции. Кто защиты искал, кто справедливости. И пешком шли, и на машинах, у кого целы остались. Для многих несчастных дорога эта была дорогой жизни, дорогой надежды…

– Да ты поэт.

– Это они поэты… были.

За первым сожженным авто открылось второе, третье. Издалека их легко было принять за очередные пеньки, но вблизи детали становились узнаваемы. Тэк-с, тэк-с – щелкал хронометр, а в памяти всплывали уже подзабытые названия: «москвич», «Лада Гранта», «Форд Фокус», «копеечка». Несколько десятков обгоревших машин по обе стороны от дороги, некоторые почти целиком утонули в земле.

– Вот почему так долго губерские нас, пейзан, не трогали. Мясо само шло к ним в руки. Как и мы теперь.

Я содрогнулся. Дорога жизни? Дорога смерти… Дорога в никуда, из одного ада в другой. Вспомнились отец, мать… Как и миллионы других, батя тоже сгинул на какой-то дороге, откликнувшись на зов Войны. Ему терять, как он считал, уже было нечего – мамке повезло оказаться в числе тех, кого накрыло первой волной, в городе, а я уже был взрослый и жил отдельно, с Янкой. Влившись в какой-то стихийный, вооруженный дрекольем отряд, отец отправился в поход на Запад – и ушел навсегда. Когда-нибудь и я так же уйду и не вернусь. Вопрос лишь в том, будет ли кому продолжить мой путь. И надо ли?..

Штырь приметил у обочины пару зеленоватых стеблей, присел, сорвал и отправил их в рот. Потом посмотрел на меня снизу вверх.

– Асфальт теплый.

– Губеровские?..

– Кто ж еще?

– Значит, выезжали.

– Только до моста не доехали.

Авто на ходу остались только у Губера и его нелюдей. Равно как и топливо, и оружие – ушлые ребята подсуетились, сгребли все, что можно, пока остальные, вроде меня и Янки, просто старались выжить. В открытом бою шансов одолеть их не было, что могут ножи и топоры против ружей и пистолетов? Поэтому, когда губеровские выезжали за мост, мои охотники сами становились легкой добычей. За зиму мы потеряли пятерых, двое умерли от болезней и холода, прочих забрали губеровские. Вот и сидел наш отряд за насыпью у поворота уже неделю. Ждал своего шанса в засаде.

– Что их могло остановить?

– Не знаю. Соляра кончилась, поломалось что?.. Поищем следы.

Я вытер вспотевшие ладони о штаны и достал нож. Глянул в сторону бетонки, потом назад, оценил расстояния. Если вдруг Губер и его бригада появятся, придется быстро рвать когти обратно за периметр. Им, конечно, никто не сможет помешать продолжать гонку и за мостом, но там все-таки ландшафт другой, местность холмистая, поваленные деревья, много укрытий. А главное – там наши. Здесь же как на ладони, и если мы со Штырем видим отсюда стены губеровского имения, то, понятно, и оттуда нас тоже легко приметить.

– Что-то твоя затея пойти сюда на разведку уже не кажется мне удачной.

– Тише! Слышишь?

– Да.

Я боялся услышать звук ревущих моторов, но вместо этого до ушей донесся… плач? Точно, плачь! Или даже скорее – тихое поскуливание. Тоненький вой можно было бы принять за злые шутки гудящего ветра, если бы в этих краях после Войны еще жил ветер. И если бы вой не прерывался время от времени всхлипами.

Женский голос… Детский. Сухие щелчки хронометра ударили в виски колокольным звоном. Откуда эти стоны? Я глянул на Штыря – смешно, я и забыл, что он умеет шевелить ушами. В детстве это было просто забавой и вызывало зависть, а сейчас, когда он вслушивался и мочка уха извивалась дождевым червяком, выглядело пугающе, придавая и без того не сильно приятному облику напарника совсем уж нечеловеческий, упыриный вид.

– Там, – кивнул Штырь в сторону, где останки авто громоздились небольшой кучей. За свалкой этой обнаружилась воронка – след от снаряда. На другой стороне воронки стоял джип, покрытый толстым слоем грязи, но практически нетронутый, если не считать битых стекол и фар.

А на дне ямы плакала лишенная ног девочка.

На вид ей было лет десять – двенадцать. Кожа настолько бледная, что, казалось, почти светится под слоем грязи и пыли. Драное бесцветное платье с едва заметным узором – цветочки походили на ползающих по телу ребенка пауков. Она лежала на спине, раскинув в стороны ослабшие тонкие руки и стянутые у ран тряпичными жгутами культи, словно распятая. И, хотя лицо было обращено к нам, девочка меня и Штыря не видела – тот, кто бросил ее на дно воронки, перед этим не только отсек несчастной ноги выше колен, но и глаза выколол.

– Ты думаешь о том же, о чем и я?

– Вань… это же ребенок.

– Мясо есть мясо, – сглотнув слюну, ответил голосом моего бывшего друга Царь Голод.

Штырь начал спускаться вниз, я последовал за ним, пытаясь утихомирить взбесившийся перезвон у себя в голове. Она все равно не жилец, с такими-то ранами… Первую помощь у нас есть кому оказать – вон та же Янка медсестрой работала, кое-что умеет. Но здесь нужна больница, палата, наркоз – а все это давно превратилось в прах и пустыню, как и весь город. Со дна этой ямы девчонке уже не выкарабкаться. Хотя… У нее отняли ноги, но ведь зачем-то озаботились перевязать раны?..

Озарение пришло ко мне слишком поздно. Мы поняли, что допустили роковую ошибку, услышав, как хлопнула дверца джипа у нас над головами.

– Стой где стоишь, – хохотнули сверху. Из машины выбрались трое: два здоровенных амбала в кожаных косухах, с ружьями, а между ними еще один – толстый, седовласый, в черном, давно не глаженном костюме-двойке, когда-то дорогих туфлях и белой, расстегнутой на груди рубашке.

Губер улыбался.

– Рыпнетесь – и будете собирать свои тощие задницы по кусочкам. Нож, топор – на землю.

«Мясо» у наших ног затихло – девочка потеряла сознание. Глядя на нее и слыша шаги спускающихся к нам бандитов, я подумал о своих ребятах, оставшихся за мостом. И о Янке. Как она теперь без меня?..

– Такая примитивная ловушка. Так глупо попасться. Гос-споди…

– Господь здесь больше не живет, – ответил возникший перед глазами здоровяк и ударил меня прикладом ружья в лоб.

Тэк-с, тэк-с. Хронометр тикает. Тэк-с, тэк-с. Никогда бы не подумал, что проклятые щелчки, годами не дававшие мне спать по ночам, станут для меня сродни биению сердца, послужат сигналом о том, что я еще жив.

Сначала появились они, потом – запах. Стылый, терпкий, солоноватый запах крови и пота. В последнюю очередь вернулось зрение, хотя, оглядевшись (движение вызвало серию болезненных вспышек