Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

это или фамилия, Андрею понять не удалось, а произнести без запинки получилось попытки с двадцатой. Отличался Дйныгхак большой прожорливостью, косноязычием на трех языках, включая русский, и полным отсутствием деликатности.

– Когда мужчина брать женщина, – заявил он Андрею, завороженно глядя на высокую грудь Ингрид, – бывать шибко хорошо, шибко сладко. Когда женщина брать мужчина, бывать шибко дерьмо.

На корме, под защитой корабельной надстройки, было безветренно и спокойно. Июльское солнце подбиралось к зениту, слепило глаза, сияло, словно надраенная солдатская пуговица на мундире, пошитом из сукна цвета медного купороса.

«Георгий Богданов», гордый двухсотметровый красавец-атомоход, напополам резал корпусом Белое море и, глотая по двадцать узлов в час, стремительно шел на северо-восток, туда, где к западу от Новосибирских островов, в тысяче метров под ледяной коркой дыбились из океанского дна первые кряжи хребта Ломоносова.

Рассеянно глядя, как лазурное небо на горизонте плашмя падает в темно-серую воду, Андрей думал о том, что нужно собраться и взять себя в руки, раз и навсегда. О том, что он расклеился, распустился, и если не положить этому конец, то до встречи с Таней останется не так уж много времени. Надо влюбиться, заставить себя влюбиться – недаром говорят, что клин вышибают клином. И не в доступную смазливую куклу, а найти кого-нибудь, о ком можно и нужно заботиться. Как о Тане.

Андрея передернуло. Заботиться… Вот в чем дело, внезапно понял он, именно в этом. За двадцать лет он привык к тому, что рядом человек, о котором нужно заботиться.

Что рядом Таня.

Танюшка – соседская девчонка этажом ниже, одногодка, с которой он вместе ходил в детсад, сидел за одной партой, которую в восьмом классе впервые поцеловал, а в десятом впервые раздел донага и повалил навзничь.

Танечка, самая красивая девочка в школе. И спортсменка от Бога. Победа на городском чемпионате по прыжкам в воду, бронза на всесоюзном. Шансы на включение в олимпийскую сборную.

Они поженились, едва обоим стукнуло по восемнадцать. Звезды сверкали в глазах, от страсти перехватывало дыхание, будущее стелилось впереди красной ковровой дорожкой.

А полгода спустя Таня поскользнулась на вышечном помосте, сорвалась и, не успев сгруппироваться, разбилась о воду…

Реанимация. Операции. Консультации со светилами хирургии. Операции. И снова. И опять. А потом – два десятка лет, полных боли, бессилия и безнадеги. Паралич прогрессировал. Дозы болеутоляющих росли.

– Наконец-то, – сказала Андрею жалостливая и чувственная аспирантка Лиза, напросившаяся прибраться в квартире на третий день после похорон. – Поживем, как люди, милый. Не надо шастать по чужим постелям, не надо расставаться вечерами, потому что тебе пора. Я уж молилась, чтоб прибрал.

– Что прибрал? – механически переспросил ссутулившийся на кухонном табурете, ошалевший от горя Андрей.

– Ну, Татьяну твою. И она теперь отмучилась, и ты свободен…

Андрей оторопело сморгнул. Лизины слова еще не дошли до него, еще только пробивались в сознание, проталкивались сквозь не желающие пропускать их барабанные перепонки.

Таня просила оставить ее чуть ли не каждый день. Умоляла, рыдала, билась в истериках. Приходили ее родители, смотрели в сторону виновато и уговаривали отдать дочь. А потом уговаривать перестали, и однажды теща вдруг сунулась перед Андреем на колени и подалась было целовать сапоги.

– Ты что сказала? – слова, наконец, дошли по адресу и плетьми стеганули по сердцу. – Ты что сказала сейчас?

– Андрюшенька, ничего, я так, – испуганно залепетала Лиза. – Я же ради тебя. Ты же годами кормил ее, мыл, обстирывал, ухаживал. Будто сиделка больничная, будто нянька. Я…

Андрей поднялся. Его хлестануло, шарахнуло болью.

– Пошла вон, – выдохнул он. – Вон отсюда! Пошла на хрен, сука!

1906

Саша проснулась и долго лежала в темноте, бессмысленно глядя в потолочную переборку, над которой была палуба, над палубой – замерзшие свернутые паруса и обледенелые мачты, над ними – черное ноябрьское небо, полное крупных звезд.

Первые пару месяцев ночи часто озарялись буйными переливами северного сияния – Саша дышать не могла от восторга, стояла на палубе рядом с Богдановым под зелено-радужным чудом во все небо, молилась шепотом, благодарила Господа, что довелось сюда прийти и увидеть.

Даже когда большая часть солонины оказалась гнилой, думалось – это ничего, можно же рыбачить, охотиться на моржей. Кашу можно кушать, с подсолнечным маслом очень даже вкусно, если соли побольше насыпать.

Даже когда «Персей» затерло льдами в створе Карских ворот и пришлось вставать на зимовку на полтора месяца раньше, чем планировалось, – это тоже было ничего. Можно же отмечать на карте дрейф льдов, они тянули корабль к северу, к заветному полюсу. Жорж бодрился, говорил, что сэкономят много топлива, а весной они будут так близко к цели, что запрягут собак – и в июне уже будут ставить флаг-триколор на самой маковке мира. Флаг стоял в кают-компании, в углу, терпеливо ждал обещанного.

Даже когда от дурной еды экипаж стал болеть, когда начались поносы, а у многих закровоточили десны, и Саше пришлось писать в медицинском бортжурнале страшное слово «цинга» – и это казалось преодолимым. Достали мешки с картошкой, съедали по половинке сырой в день, и болезнь отступила. Но ненадолго – картошку плохо укутали, ночью было минус тридцать пять, она перемерзла и помогать перестала. Иван Тайбарей и другие матросы притащили к кораблю оглушенного моржа, вскрыли ему жилы прямо на льду, подставили кружки и пили, как чай, теплую дымящуюся кровь.

– Если кровь раз в неделю пить, не заболеешь, – сказал Тайбарей. – Попробуй, барышня! Оно лучше, чем своей кровью харкать и зубы терять.

Богданов смотрел на них с таким ужасом и отвращением, что Саша даже думать не стала, помотала головой и ушла жевать бесполезную сладкую картофелину. Все, кто пил моржовую и тюленью кровь, оставались здоровы. У тех, кто отказывался, симптомы цинги усиливались. На правой груди, под соском, у Саши появился кровавый синяк, а по утрам, когда чистила зубы, она сплевывала воду с кровью.

Светало все позднее, приближалась полярная ночь.

– Совсем темно не будет, – объяснял Максим Соленый, штурман. – Полумрак, как в сумерках. В полдень почти светло. Ну а если зажечь лампы… Да поставить хорошую пластинку…

Он подмигивал Саше, заводил граммофон и приглашал ее танцевать.

Саша смеялась, Жорж откидывался в кресле и закуривал трубку, хмурясь в притворной ревности, а над затертым в ледяной пустыне кораблем – крохотной теплой точкой в огромном застывшем пространстве – полыхало северное сияние, переливаясь и клубясь, словно светящийся пар божественного дыхания.

Теперь его больше не было, их отнесло слишком далеко на север, за семьдесят шестую параллель. Теперь было просто темно.

Саша поднялась с трудом, будто за месяц состарилась лет на пятьдесят. Она засветила лампу, посмотрела на спящих