Мое идеальное убийство - Анна Александровна Пронина

Размышляя об этом, он не мог построить в своей голове четкий план, разработать детали, так как внутри сразу начинал закипать котел с бульоном противоречивых чувств: азарт, жажда крови, страх за свою безопасность, брезгливость к мертвому человеческому телу… Кроме прочего, вертелись мысли о том, что для Беллы подобный акт уничтожения двух бесполезных людишек был бы совершенной мелочью в череде ежедневных дел.

Как бы она это сделала?

Нет, так рассуждать бесполезно. Белла — не просто убийца. Судя по всему, она кайфует от мучений своих жертв, причем мужчины явно предпочтительнее, а женщины и дети идут за компанию. Тех, кто ей не нужен, или тех, чья смерть и только смерть ей выгодна, она убивает незамысловато и не марая рук — с помощью огня. Но поджечь квартиру в многоэтажном доме ради смерти Лени и Сони?

Нет, свое первое убийство Борис не так себе представлял.

Хотя… ну что он представлял? Все его фантазии обычно были напрочь оторваны от реальности, они были убийствами сферического коня в вакууме[5].

В его воображении жертвы не сопротивлялись и даже с благоговением принимали смерть, кровь капала равномерно, растекалась по полу или столу красивыми узорами, кожа бледнела быстро и эстетично, тонкие синие вены, из которых утекала жизнь, переплетались причудливыми узорами.

Олень… во всем виноват тот чертов северный олень! Его убийство было слишком красивым, практически актом искусства. Уничтожение обычного человека, какого-то там краснорожего Леонида Краснова, — это плевок краской на холст, клякса на чертеже фасада, уродливая статуя, портящая своим видом входную группу идеального дома.

В своих фантазиях Борис всегда представлял, что убивает женщину, а не мужчину. И его идеальное убийство происходило в кристально чистой бело-голубой ванной комнате, иногда — на берегу моря, под шум волн. Борису казалось, что глубокий синий как нельзя лучше подчеркивает густой черно-красный цвет крови. Прекрасное сочетание.

Ванная комната в съемной квартире Леонида была ужасной: во-первых, она была совмещена с туалетом, что уже идею о красоте смерти низводило до… до… дальше даже не хотелось думать!

Во-вторых, советская коричневая плитка местами вывалилась, стены выглядели запачканными неизвестно чем, кое-где под потолком можно было разглядеть тонкие разводы плесени и грибка, кран и вентили заросли налетом. Жуть! Борис закрыл дверь в санузел уже через десять секунд после того, как открыл, и понял точно: может быть, он пока и не знает, как убьет «сладкую парочку», но точно не здесь. Не в этот раз.

«Хорошо, давай подумаем, как это лучше сделать?» — рассуждал он сам с собой, присев на кухне на край замызганной табуретки. Для того чтобы было легче фантазировать, Борис закрыл глаза.

Пистолета у него не было никакого — ни пневматического, ни огнестрельного, ни самодельного. Он никогда не интересовался этим видом оружия и представления не имел, где его взять. Кроме того, Борису казалось, что пистолет — это след. Ведь продавец оружия — живой человек. А потом, куда его девать после убийства? Нет. И думать не о чем.

Нож? Или…

Вообще стоит подумать о том, как сделать так, чтобы на него не упало ни малейшего подозрения. Вот это правильная мысль!

Борис оглядел единственную комнату Лени и увидел комп, включил, пошарил по папкам на рабочем столе, без труда отыскал, где хранятся скачанные видеодневники Златы, стер. Нашел облако, через которое дневники были залиты с ноутбука Лени на стационарный комп — и там тоже все стер. Огляделся, под столом нашел ноут, стер все и с него. Скачал из Сети программу, которая делает восстановление удаленного материала невозможным, установил, почистил и комп, и ноут.

В принципе, теперь Леня и Соня ему не страшны. Можно и не убивать.

Нет, нельзя. Точнее, не так. Борис уже не мог не убить. Еще не знал, как он это сделает, но уже понимал, что не убить — не может. Ведь это был для него не просто акт лишения жизни, это — жертвоприношение.

«Жертвоприношение, но не себя же я приношу в жертву! Их… — Борис открыл на компе текстовый редактор и, не задумываясь, напечатал несколько слов предсмертной записки, которую мог бы оставить, с его точки зрения, Леонид. — Имитация самоубийства — классический, надежный прием. Эти двое никому на фиг не нужны, полиция не будет долго разбираться. Записка есть? Значит, все сделали сами. Но что сделали?

Повесились? Фу… Говорят, висельники нередко обделываются во время предсмертных конвульсий. И потом, это синее лицо, вывалившийся язык… И где их вешать? На карнизе? На крюке от люстры? Бред. И потом, что я, зря лазил на девятиэтажку? Надо что-то на балконе придумывать…»

Кровь. Борису хотелось крови. Чтобы потом, когда все закончится, он мог долго вспоминать и смаковать детали произошедшего, чтобы вид двух остывающих тел вызывал в его в памяти эрекцию, дарил наслаждение. Иначе зачем убивать? Ради Беллы? Но способна ли она вообще оценить что-либо, сделанное ради нее? Чем больше Борис думал о ней и о том, как она поступила с Романом, тем больше он в этом сомневался.

Эту женщину не интересует ничего, кроме себя самой, своего комфорта, своей безопасности и собственных жертв, точнее — того, как она с ними разделается.

Борис вернулся на тесную кухню Леонида, покопался в ящиках, достал несколько ножей и примерил в руке. В перчатке он не чувствовал того, чего ждал от холодного оружия, — ни сталь клинка, ни фактура рукояти не радовали.

«Да ладно! Надо уже смириться с тем, что в этой квартире в принципе тебя ничего не может порадовать! — сказал сам себе Борис. — Пусть это не будет „убийством мечты“, но ведь будет убийством. И я буду знать, что совершил его. Оно принадлежит мне, оно мое. Это главное…»

* * *

Леня собрался с духом, нашел на кухне какой-то нож. Небольшой обычный ножик с деревянной ручкой, даже не очень острый. Но что еще он мог? Осторожно открыл дверь на балкон. Сахаров сидел внизу, в слепой для обзора из комнаты зоне, вжавшись спиной в кирпичное ограждение. Борис улыбался. Одной рукой он обнимал Соню за талию, прижимал к себе, в другой руке был нож, не чета Лёниному — большой, блестящий, острый и, как ни странно, тоже с Лёниной кухни. Этот нож недвусмысленно и совершенно без слов говорил: одно лишнее движение — и Соне конец. Леня замер.

— Правильно, лучше без лишних слов и без лишних движений, — очень