Самая страшная книга 2014-2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– За что? – хрипло спросил Иван.

– Так уж положено, – тихо ответила женщина.

Она опустила руку в воду и вытащила пробку.

– У нас будет много детей, – прошептал Иван, словно вспомнив что-то, а потом жизнь вытекла из него без остатка.

Вода с шумом устремилась из ванны в сток, унося в водовороте головастиков, отправляя маленьких ночных пловцов в далекое плавание по темным трубам.

Майк Гелприн

Переполнившаяся чаша

В солнечный майский день, когда выстрелила первыми цветами черемуха, а одуревшее от тепла воронье раскаркалось особенно азартно, у массивных чугунных ворот притормозил автозак. Были ворота врезаны в обшарпанный дощатый забор, оплетенный поверху колючей проволокой. По наружную сторону забора люди ждали скорого лета, дачных отпусков, речных купаний и шашлыков на костре. По внутреннюю– ждали, в основном, побоев и унижений, потому что людьми обитатели отсеченного забором пространства считались лишь условно. Все вместе они именовались контингентом, воспитанниками, зэками, малолетними преступниками или попросту малолетками. По отдельности к ним обращались по кличкам. Были клички гордыми и хлесткими у борзых и блатных, нейтральными у правильных пацанов и позорными у чушкарей, задротов, обиженных и опущенных.

Ворота с натужным скрежетом отворились, раскупорив въезд в тамбур – узкую бетонную площадку между наружной оградой и внутренней. Никитенко, бывалый старлей с опухшим от пьянства одутловатым лицом, выбрался из КПП и махнул рукой. Автозак, пыхтя, вкатился в тамбур, водитель заглушил двигатель, сопровождающий козырнул старлею и отпер заднюю дверцу:

– Вылезай!

Чрево автозака одного за другим родило шестерых.

– Стройся!

Никитенко, морщась с похмелья, двинулся вдоль шеренги. За десяток лет службы он оформил не одну тысячу новоприбывших, и процедура первичной поверки давно стала рутиной. Шесть фамилий в сопроводительном листе, шесть статей, шесть сроков. Шесть жизней, забитых в оплетенную колючкой клетку. Короткий и заурядный эпизод бесперспективной постылой службы.

Старлей мазнул по шеренге осужденных ленивым взглядом. За долгие годы он стал хорошим физиономистом и по лицу, глазам, осанке новоиспеченного зэка умел определять нишу, которую тот займет в неформальной иерархии. Той страшной, циничной табели о рангах, что беспощадно клеймила малолеток, предписывая им места в стае.

Вот этот, осужденный за разбой рослый, с перебитым носом и покатым волчьим лбом детина явно станет блатным, на борзого у него не хватит мозгов. А этот, сутулый и тощий, два года за мелкое хулиганство, в лучшем случае угодит в пацаны. А вот и явный будущий опущенный – групповое изнасилование, шесть лет. Субтильный, голубоглазый красавчик, на взросляк прибудет уже петухом со стажем, если, конечно, раньше не наложит на себя изнеженные, с тонкими пальцами руки. Никитенко мысленно усмехнулся – надо будет вечером поспорить с замначальника производственной зоны, дотянет красавчик до конца срока или сыграет в ящик. Старлей склонялся к тому, что сыграет. И пускай – туда таким и дорога.

Никитенко добрался до конца шеренги и удивленно сморгнул. Стоящий на левом фланге подросток разительно отличался от тысяч товарищей по несчастью, которых старлею приходилось доселе видеть. Никитенко даже не сразу понял, чем именно отличался, а когда понял, удивился еще больше. Нет, не высоколобым, белокожим и сероглазым лицом с длинными ресницами и пухлыми губами, как у девчонки. И не вольготной позой, словно подросток не в строю стоял, а расслабился где-нибудь на природе. Отличие было во взгляде, мечтательно и безмятежно скользящем вдоль рядов колючей проволоки. И в улыбке, теплой, радостной и доброжелательной. Никитенко мог бы поклясться, что улыбка эта – не из тех, что надевает на рожу претендующий на статус борзого отморозок, нарочито демонстрирующий начальству наглое отрицалово. Улыбка была искренней, словно паренек радовался предстоящему сроку, охране, вышкам по краю запретки, недоеданию, унижениям и побоям.

Явный псих, рассудил старлей. Неясно лишь, почему здесь, а не в дурке. Никитенко сверился с сопроводительным листом, и удивление, вместо того чтобы развеяться, лишь усилилось.

Гаврилов Гаврила Гаврилович… старлей понимающе хмыкнул: подобным образом в некоторых детдомах называли подкидышей. Семнадцати лет от роду, статья сто пять, часть вторая – умышленное убийство, совершенное с особой жестокостью. Признан виновным, осужден, так… Четырнадцать лет сроку – с учетом возраста, считай, максимум. Вот тебе и мечтательный невинный взгляд на пару с дружелюбной улыбкой.

Никитенко крякнул и махнул конвойным.

– Этих пятерых – в карантин. А с этим я пока побеседую. Гаврилов, за мной!

* * *

– Присаживайся, – старлей кивнул на табурет в паре метров от щербатого, советских времен стола. – Рассказывай.

Осужденный двигался будто во сне – все с тем же мечтательным взглядом и доверчивой улыбкой, словно прилепившейся к пухлым губам.

– О чем вам рассказать, господин военный?

Голос у этого Гаврилы Гаврилыча, роду-племени за собой не помнящего, оказался вовсе не девчоночий, а, напротив, сочный, глубокий и доверительный, под стать улыбке. Обращение «господин военный», однако, смахивало на издевательство. Никитенко привычно примерился – пара раз по морде надежно пресекала любые попытки запанибратства. Он уже занес было руку, собираясь выбить из щенка спесь, но в последний момент перерешил.

– Я тебе не господин военный, а гражданин начальник, – рявкнул Никитенко. – Ясно, нет?

– Вы ведь хотели меня ударить, да? – Подросток по-прежнему приязненно улыбался. – Вы правильно поступили, что отказались от своего намерения. Не надо больше никого бить.

– Что? – ошарашенно переспросил Никитенко. – Что значит «не надо»?

– Попросту не надо. Ни к чему. Чаша может переполниться, она и так уже до краев.

Никитенко поперхнулся от неожиданности.

– Какая еще чаша?

Подросток визави вдруг перестал улыбаться. Взгляд его разом утратил мечтательность и стал колючим и жестким. Белокожее лицо загрубело, застыло, кожа обтянула щеки и посерела, словно налилась свинцом. Пухлые губы растянулись в тонкую нить, будто по рту полоснули скальпелем, превратив его в кровавый разрез. Старлей отшатнулся – настолько разительной оказалась метаморфоза.

– Твоя чаша, гражданин начальник, – медленно проговорил ставший похожим на злобного уродливого клоуна малолетка.

– Ты что же, – едва сдерживая гнев, подался вперед старлей, – угрожаешь мне, гнида?

– Зачем мне? – Малолетка недобро глядел исподлобья. – Но если ты не бросишь насилие, то умрешь. Знаешь, как это произойдет?

– Как произойдет? – машинально переспросил Никитенко. – Что произойдет? Ты что, сволочь такая, несешь?

Подросток смежил веки:

– Стоит чаше переполниться, и тебя зарежут. Тебе вспорют живот, от паха до грудины. Кишки вывалятся наружу, ты попытаешься запихать их вовнутрь, но не успеешь – смерть придет раньше.

Старший лейтенант внутренних войск Никитенко потерял самоконтроль. Так ему не дерзил никто. Даже отмороженный Савелов, которого старлей сделал калекой. Даже сорвавшийся с катушек Бондарь, осужденный за тройное убийство. Даже…

Никитенко с размаха всадил дерзкому малолетке ногой в грудь и, когда тот рухнул с табурета на пол, добавил в живот. Отступил на шаг, посмотрел лежачему в лицо и оторопел: искренняя доверительная улыбка вернулась, взгляд утратил жесткость и вновь стал мечтательным.

– Напрасно вы, – чуть ли не с сожалением проговорил паренек с нежным девчоночьим лицом, почему-то вновь перейдя на «вы». – Напрасно. Не повезло вам.

– Кому не повезло, гад? Мне не повезло?! – вызверился на поверженного подростка старлей. – Это тебе не повезло. Конвой! – гаркнул Никитенко – Конвой, мать вашу! В карантин его! И это, – старлей утер внезапно пробившую лоб испарину, – скажите там Зверю, чтобы с ним не цацкался. Отставить! Ничего говорить не надо, я сам прослежу.

* * *

Досиживать срок на малолетке, вместо того чтобы топтать зону на взросляке, – привилегия редкостная. И получают ее не абы кто, а те, что сумели угодить начальству. Реваз Гаглоев по кличке Зверь сумел. Ему сравнялось уже двадцать два, из них последние четыре года Реваз жировал на должности старшины карантина – хлопотной, зато козырной и прибыльной. Коренастый, почти квадратный, заросший буйным жестким волосом Зверь и вправду походил на дикое и свирепое животное, по недоразумению выучившееся кое-как говорить. Зато по части выбивания признаний из первоходков Ревазу не было равных. Не один десяток бедолаг огреб дополнительный срок после двухнедельного пребывания в карантине. Некоторых, особо строптивых, задерживали и на месяц. Список нераскрытых преступлений поступал Ревазу регулярно от самого кума. В желающих взять висяк-другой на себя после беседы с Гаглоевым недостатка не было. Кум оставался доволен, поэтому приработок – выручку от изготовленных умельцами на производственной зоне сувениров – старшина карантина брал себе. Выручки хватало на хорошую еду, сносную выпивку и чистую, поступающую из медчасти дурь. Паре старшинских подручных, двадцатилетним Рублику и Сатане, время от времени тоже перепадал жирный кусок, так что работала карантинная команда бесперебойно