Самая страшная книга 2014-2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Запрокинула голову к верхушке ящичной горы.

Обнаженный мужчина восседал на ней, сгорбившись. Скелет с распухшим, обросшим черепом. Щеки украшали горизонтальные коричневые мазки, от чего он походил на дикаря. Вышедшего на охоту индейца.

В узловатых пальцах мужчина сжимал сапожное шило.

Воспаленные глаза сверлили перепуганную добычу.

– Дядя Архип? – узнала Яна человека. – Почему вы голый?

Вместо ответа дворник Лядов издал неприличный звук, и кроваво-черный понос потек по ящикам.

Яна медленно, как дрессировщик в клетке с хищником, двинулась по комнате. В пяти метрах от нее темнел дверной проем.

«Спокойно, – говорила она себе, – дядя Архип повредился рассудком, но зла мне он не причинит. Он всего лишь несчастный калека…»

Лядов спрыгнул с ящиков и перегородил выход.

Оскалился.

Зубы у него были удивительно крепкие и крупные, как кости домино. От вида этих зубов у Яны кольнуло в сердце.

– Дядя Архип, прекратите сейчас же, мне страшно!

Он нацелил стальной штырь ей в лицо. Она отшатнулась, всхлипнув. Косточки захрустели под башмаками. Плавно, на четвереньках, безумец шел за ней. Охотник и жертва закружились по комнате.

Дворник забормотал:

– Остался один котелок. Голод растет. Невозможно насытиться. Крысы в кишках. Их надо кормить, или они съедят внутренности.

Штырь описал дугу. Все ближе к девочке.

– Мертвое мясо не насыщает. Крысы просят свежее. Как те малютки. Как ты.

Он сделал выпад. Шило оцарапало рукав пальто. Яна отпрянула, врезалась в груду хлама. Схватила лопату и принялась размахивать ею перед Лядовым. Он погладил впалый живот, словно утешал живущих внутри грызунов: потерпите, через минуту я вас покормлю.

Лопата со свистом рассекала воздух.

– Не подходи!

Он клацнул челюстью и по-звериному прыгнул. Хотел пронырнуть под лопатой, но не успел. Металл вонзился в висок. Ням! Завибрировало в мокрых ладошках Яны древко.

Она с ужасом уставилась на Архипа. Черенок разрубил его череп сбоку до самой глазницы. Что-то густое, но не гречка, струилось из-под черенка. Дворник захрипел, выпустил газы и умер. Труп осел на костяное покрывало.

Еще не до конца осознавая, что произошло, девочка выронила лопату.

В клубящемся тумане покинула комнату. На кухне царил полумрак, и пахло чем-то смутно знакомым. Аромат, проникающий сквозь вонь испражнений, трогал позабытые струнки души.

Яна приблизилась к печке, к чугунному котелку.

«Мне мерещится, – подумала она. – Я свихнулась, как дядя Архип».

Она помассировала веки, ожидая, что содержимое котелка исчезнет или обратится в клей, в дуранду, в картофельные очистки.

Но ничего не изменилось. Чугунный котелок был до середины наполнен бульоном, чей душистый запах разогнал смрад и вернул прошлое во всей яркости красок. У Яны заслезились глаза, она сглотнула слюну. Наваристый бульон – не из копыта, нет. Из сочного мяса, его кусочки плавали на поверхности, и переливались драгоценными камушками кружочки жира, хотя было темно, и скорее Яна додумывала подробности…

Словно в бреду, она опустила руку в котелок, зачерпнула золотистую жидкость. Оправила в рот. Желудок принял подношение с восторгом. Вкус жизни. Сама жизнь.

Она выловила кусок мяса, замерла, катая его языком.

Папа с цветами. Пароход на Неве. Шашлыки. Клецки. Бабушкины блины со сгущенным молоком. Конфеты. Фантики. Киевские каштаны. Победа. Суп харчо. Весна. Зажаренный гусь с яблоками. Яблоки, малина с куста, клубника с грядки, Савва, какао, борщ, боржоми, шашлыки, папа, мирное небо, есть, есть, есть…

Бульон стекал по подбородку.

В ушах звучал нежный, как мясо, голос:

«Ешь… ешь…»

Она так увлеклась, что проглотила собственные волосы. Вытащила их изо рта. Нет, не собственные. На ладони лежал черный промасленный локон.

«Кости в комнате, – подумала она, – крысы просят свежее мясо. Те малютки…»

«Ешь…» – голос в голове стал жестче.

Ешшшь.

Ешшжь…

Ежжжь…

Голос жужжал, как мясные мухи, копошился в сознании девочки липкими лапками, требовал продолжать.

Яна подняла глаза и посмотрела на Африкана.

Он заглядывал в окно снаружи, огромный, как горе, страшный, как голод.

Котелок звякнул об пол, разбрызгивая бульон.

С воплем Яна вылетела из кухни, из квартиры, из подъезда. Она убегала от лица в окне и от чувства сытости. Потом, распластавшись на земле, долго пыталась вызвать рвоту, но желудок не желал расставаться с едой, как бы глубоко она не просовывала пальцы. В зубах застряли мясные волокна.

Она молила холодное ленинградское небо об одной-единственной бомбе, но в ту ночь бомбежек не было.

Сытая девочка рыдала в снегу посреди вымершего города.

Шел февраль.

Николай Иванов

Одеяло

У меня нет имени. Я – старое одеяло.

Все мои дни проходят одинаково: я лежу в темноте, на верхней полке шкафа с рассыхающимися стенками. Пылинки бесконечных часов оседают на волоски моей коричневой шерсти, едва заметные в лучах света, падающих сквозь щели.

Здесь редко что-то меняется. Вокруг царит спокойствие, рассеянное оттенками молчания, каждый из которых мне знаком. Внизу – скрипучее деревянное молчание, торчащее занозами серых углов. Посередине – вельветовое молчание висящей одежды, плотное, не дышащее. Рядом – шерстяное молчание, задумчивое, сложенное в несколько рядов.

Иногда мне кажется, что в шкаф спрятан целый мир, который сам об этом не догадывается.

Когда я слышу шаги за стенками, меня переполняют чувства. Эти шаги многое значат: через несколько секунд двери откроются, и все вокруг преобразится, наполнится дыханием живущей снаружи комнаты и той особенной теплотой, которая в ней обитает. Эту теплоту излучает каждая линия, каждый предмет и каждое произнесенное слово.

Меня касается легкая рука с длинными тонкими пальцами. Приятно царапают лакированные ногти.

В такие мгновения я чувствую себя чем-то важным, необходимым, существующим не просто так, ради места на полке. Я хочу дарить тепло.

Разверните же меня скорей, мама и папа, укройте мальчика и расскажите ему на ночь сказку. Любую, мне нравятся все они: и про трусливого зайца, и про рогатую козу, которая идет бодаться, и про медведя, севшего на теремок. Вы же знаете, я не пошевелюсь, я прекрасно понимаю, каким должно быть укутывающее сонное молчание. Мальчик положит голову на подушку, закроет глаза, и эта ночь станет спокойной и легкой. Прозрачной, словно вода, в которую только-только поставили цветы.

– Ну-ка, кто у нас тут не собирается спать? – с улыбкой спрашивает мама.

– Не-е-ет… не хочу это одеялко! Оно колкое!

– Зачем ты его обижаешь? Смотри, одеялко увидело тебя и радуется.

Мама трясет меня. Из складок выпадает неудачно сложенный угол и тут же начинает нелепо болтаться в воздухе, не понимая, как он здесь оказался, и что теперь делать. Ворсинки отливают желтым в свете ночника, и я слышу, как где-то за его стеклянными боками гудит-смеется старая тусклая лампочка.

Лет ей точно не меньше, чем мне. Так что нечего обижаться.

Прости, мальчик, но я ничего не могу поделать. Когда-то давно меня связали из очень строптивой шерсти, и с годами она, к сожалению, не стала мягче. Все так же остра на ощупь, но… я правда рад видеть и тебя, и маму.

Папы пока еще нет дома, но он вот-вот вернется с работы, и я буду радоваться ему тоже.

Это мое самое любимое молчание – молчание приятных слов. Важно не то, что они говорятся вслух, не то, какие они, и что ими сказано. Слова произносятся лишь затем, чтобы каждый из вас улыбался и был счастлив от того, что находится здесь и сейчас, а это сродни молчанию.

По крайней мере мне так кажется.

Думаю, я провожу в шкафу достаточно времени, чтобы научиться разбираться в таких тонкостях.

Мальчик смотрит на мой болтающийся угол, смеется и говорит:

– И правда радуется. Ладно, немного потерплю.

– Ну вот и договорились, Сережка. Укутывайся теплее, а я пока схожу за книжкой.

Мама подает меня мальчику. Он откладывает в сторону пластмассового солдатика и его оторванную руку, пострадавшую в боях с тряпичным крокодилом, разворачивает непослушные шерстяные складки и укрывается мною до самой шеи.

Теперь он тоже ждет маминых шагов, несущих тепло и ласку.

Старая лампочка продолжает хохотать, и мне хочется смеяться вместе с ней.

* * *

Сквозь растрепанный мятый картон голоса звучали глухо, размазано, словно сжатые кляпом скомканной грязной пустоты. Я терпеливо ждал, когда торопливые шаги утихнут и лезвие кухонного ножа пробьет надо мной полосы липкого бугристого скотча, но там, снаружи, продолжал шуметь дождь серой усталости.

Шаги измеряли комнату, и им не было дела до вещей, раскиданных впопыхах по сумкам и коробкам.

– Милая, ну зачем ночью-то? Я завтра