Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

В ладонь легла серебристая квадратная зажигалка.

«Только бы с первого раза, – пронеслось у него в голове. – Только бы с первого раза…»

Нужно всего лишь откинуть в сторону крышку и крутануть кремниевое колесико.

Сердце бешено стучало, потому что перед его глазами проступали чудовищные очертания, плясавшие вчера на стене. Он не мог заснуть ночью, ворочаясь в постели и задавая себе один и тот же вопрос: «А что, если они были живыми?»

Что, если они спрятались среди теней желтой свечки?

Теперь он знал ответ.

В волосах его жены копошились когти огромного черного облака, свисающего с потолка на шипастых карандашных нитях. И самое страшное – оно было здесь всегда, с того самого момента, когда они всей семьей зашли в дом.

Просто никто не хотел замечать.

– Что там, Саша? – прошептала женщина. – За мной кто-то дышит… Там… там…

– Не двигайся, милая. Все будет хорошо.

– Но я…

– Смотри мне в глаза. Только мне в глаза, никуда больше. Анечка, все будет хорошо, я тебе обещаю. Только не оборачивайся. Пожалуйста. Пожалуйста, милая моя.

Он достал зажигалку из кармана и медленно приподнял ногтем большого пальца металлическую крышку.

Щелк!

Вот он, фитиль и кремень.

«Ты сможешь. Давай же. Давай».

– Смотри мне в глаза, – повторил он снова. – Смотри мне в глаза.

Большой палец повернул тяжелое неуклюжее колесико.

Послышался хриплый скрежет, но фитиль не загорелся.

Когти в волосах замерли и с интересом повернулись острыми языками к дрожащей руке.

– Мне страшно, Саша…

– Не переживай, моя хорошая, тебе просто мерещится. Ничего нет. Ничего здесь нет.

Он повернул колесико еще раз. Фитиль по-прежнему не загорался.

Еще раз. Еще. Еще. Еще.

Существо зашевелилось. Черные лепестки раскрывались все шире и теперь шипели так громко, что в этих звуках тонул весь мир.

Щелк!

Щелк!

Огонь…

Мужчина сунул пламя в опутанные черным облаком волосы.

Когти заскрежетали и стали яростно вырываться из горящего плена, выдергивая из головы клочки обламывающихся проволочных нитей. Женщину дернуло вместе со стулом назад – она ударилась об угол стены и завопила от боли, перебирая по полу ногами и хватаясь перевязанной рукой за острые, словно бритвы, отростки.

Из порезов текли липкие тугие ручейки. Клочки марлевой повязки падали на пол, пропитанные кровью.

– Здесь ничего нет! – кричал мужчина, схватив копошащуюся тварь. – Все хорошо, милая! Держись! Слышишь, держись!

Изо всех сил он рванул облако на себя, и оно оторвалось от потолка, шлепнувшись тяжелой мясистой тушей в коридор. Его чудовищные отростки стучали по полу, словно просмоленные канаты, и из них выпадали обгоревшие волосы, которые тут же слизывались мокрыми черными лепестками.

Пасти на боках захлопывались и жевали ненавистную тонкую проволоку.

«Убить! Каждого».

К-а-ж-д-о-г-о.

Где-то здесь чернильное пятно мальчика. Совсем рядом. О-о-о, мальчик умеет делать больно так, как никто другой. Его руки умеют включать черный электрический насос, и этот звук сводит с ума.

Вырвать. Раздавить. Разрезать на куски.

«Нельзя делать больно! Нельзя!»

Отростки потянулись в комнату, закрывая за собой дверь. Когда-то давно здесь был ключ, но существо теперь могло справиться с дверью и без ключа: всего-то и надо, что залезть когтями в замочную скважину, выдернуть пружину – и металлический брусок сам собой провалится в прорезь деревянной перегородки.

Я смотрел его глазами – жадными, жестокими.

Они остановились на коричневой шерстяной твари, ощетинившейся остриями ворсинок, и там, под нею, всхлипывал маленький сжавшийся комок страха.

Чернота сгустилась, сквозь нее проступили очертания волчьих пастей, глядящих в пустоту комнаты с застрявшими среди обоев детскими криками. Мохнатые лапы опустились на пол. Дымчатый хвост двигался сам собою, будто не принадлежа существу: с него свисали плети сверкающих от слюны раздвоенных языков.

«Отдай его мне», – потребовало существо, не произнося ни слова: только глядя на меня круглыми голодными зрачками и клубясь удушливым серым молчанием.

«Подойди и возьми», – ответил я.

Мальчик испуганно подтянул под себя ноги. Он понимал: злая тучка может пролезть через любую щелку, и тогда я не смогу его защитить. Его руки плотнее стягивали мои бока.

Нет ли где-нибудь дуновения ветра?

Вместе с ветром может прийти дымчатая липкая смерть: вползет страшными пальцами-карандашами под кожу, и сколько бы он после этого не кашлял, бесцветный воздух никогда не покинет его горло.

Когтистый хвост подкрался к нам и воткнулся в бок надувной кровати. Оттуда хриплым мокрым стоном потянулся освобожденный воздух.

Мальчик схватил мои расползающиеся края и закричал:

– Уходи, тучка! Уходи! Пожа-а-алуйста!

Волчья шкура зашевелилась. Из морды, разделенной двумя пастями, капали дымящиеся завитки слюны, корчились в агонии на полу и ползли назад, чтобы воткнуться иголками в сложенную из теней лапу и забраться внутрь.

Я услышал грохот шагов за дверью. Прыжок – и на нее навалилось что-то тяжелое. Хлипкая деревянная перегородка не выдержала, проломилась, и в комнату упал мужчина.

Быстро поднявшись на ноги, он уставился на стоящего перед ним зверя.

Никогда раньше я не видел его таким.

Он не испытывал страха перед чудовищем. Весь страх пропал тогда, когда он понял, что готов остаться здесь навечно, лишь бы его жена и сын больше не страдали и не хотели уезжать из дома.

Волк повернулся к нему оскалившейся пастью, и его хвост задел мой краешек.

Больше ты никому не сделаешь больно.

Слышишь, никому!

И еще – прости меня, потому что я не умею по-другому.

Одна за другой мои ворсинки впились в черное дымчатое тело, за доли секунды полностью обхватив его, поймав, словно муху, залетевшую в паучью сеть.

Шерсть стягивала существо огромной липкой лентой. Скручивала, словно мокрую тряпку.

Коричневые клыки разгрызали тонкую черную кожу, и из нее сочилась кровь.

Обычная, красная.

Она пропитывала мою ткань и растекалась по полу бесформенной багряной лужей, оставляя блеклые разводы там, где корчившаяся в агонии тварь извивалась и колотила в страхе хрипящими отростками.

Она кричала.

Она плевалась тугими бурыми сгустками, но моя шерсть продолжала резать и потрошить свою добычу.

– Боже мой… – произнес мужчина. – Одеяло… оно… поедает его…

Мальчик подбежал к нему и уцепился за руку. Он смотрел широко раскрытыми глазами на то, как секунда за секундой я убиваю его обидчика, и… чувствовал боль. Ему было жалко страдающую злую тучку. Жалко подошедшую сзади маму с сожженными волосами. Жалко папу, который никак не мог простить себя из-за того, что его семья прошла через этот кошмар.

Жалко всех.

И даже меня. Старое одеяло, которое должно было стать солнечным героем доброй сказки, так и не доведенной до конца папой, но вместо этого… вместо этого я…

Прости, мальчик, но мы такие, какие есть. Мне хотелось бы, чтобы эта история закончилась по-другому. Злая тучка заползает под одеяло к мальчику, и там ей становится тепло и уютно, так, что ее ненависть улетучивается, и она сразу же становится хорошей. Мальчик обнимается с нею, и вот они уже не разлей вода. Играют вместе, спасая от тряпичного крокодила мамину плойку. Или папин бритвенный станок. Или еще что-нибудь.

Однако складки моей ткани колкие, и даже больше – они именно такие, какими их видит кричащее от боли облако. Я – чудовище, может быть гораздо более страшное, чем злая тучка. Я медленно распарываю на кусочки беспомощное тело, и оно страдает.

Я хотело бы быть другим, но кого мне винить в том, что я такое, какое есть?

Как и твой папа, уходивший в чужой дом ради чужого тепла. Как и твоя мама, захотевшая спрятаться от клыков страшного злого мира, пытавшегося съесть ее через ткань белья, найденного в кармане мужа.

Как и ты, сваливший оторванную руку солдата на несчастного, вечно проигрывающего тряпичного крокодила.

Зато теперь вы все вместе, и почему-то я знаю, совершенно точно знаю, что больше ничто в этой жизни вас не разлучит.

Мама подала папе зажигалку, и тот чиркнул кремнем.

На этот раз огонек зажегся сразу.

– Папа, нет! – закричал мальчик. – Не надо! Это же наше одеялко! Оно же нас спасло! Не надо.

Мужчина крепко прижал его к себе и бросил зажигалку в мою сторону.

Пропитанные кровью ворсинки тут же вспыхнули, словно эта кровь была горючей. Так ярко, что я превратился в то самое тепло, которое все это время пряталось где-то за окнами, над бетонными коробками города.

Даже сгорая, моя шерсть царапала свою жертву.

Неужели