Проклятие Озерной Ведьмы - Стивен Грэм Джонс

часть, которая была ее настоящим «я», сохранила ту же волшебную форму и поднялась в небо, окинула всех нас взглядом и кивнула на свой блаженный долгосрочный манер, как бы обещая, что все будет хорошо.

Леди Феникс, возможно, просто нажимала рычаг на старинной пишущей машинке, проталкивала бумагу, прощалась со всеми на своих собственных условиях, но я абсолютно уверена, что многие из нас в тюрьме продолжали жить, потому что видели ее побег – теперь мы знали, что конец есть, что выход можно найти. Что если мы продержимся еще несколько месяцев, то совет рассмотрит нашу петицию, взвесит наши души, едва заметно кивнет, и ничего лучше этого не бывает.

Я имею в виду совет по условно-досрочному освобождению.

Не летний совет школы, который прежде всего приходит мне в голову, когда я слышу этот голос откуда-то сверху, голос тихий и мягкий: «Мисс Дэниэлс? Дженнифер?»

Сплю я сейчас в старом аэроглиссере Харди, Баннер месяц или два лудил его. Глиссер причален к невысоким старым мосткам его отца, и Баннер всегда был таким основательным и параноидальным во всем, что касалось этого глиссера. Разрешать ли подниматься на мостки в ботинках для гольфа, а не станет ли кто-нибудь просверливать маленькие злобные дырочки в том герметике, которым он покрыл весь глиссер? Не попытается ли кто-нибудь из нас, детей, нацарапать свои гнусные инициалы на пульте управления? Не наберется ли какая-нибудь птичка наглости настолько, что насрет на палубу?

И мне следует перестать называть эти мостки мостками отца Баннера, я это знаю.

Вероятно, именно с этих мостков Эди в первый раз прыгнет в воды озера. Но она уже наверняка делала это, перестань, Джейд. По одной той причине, что тебя заперли в тюрьме, мир не перестает крутиться.

– Ч-что? – говорю я, шарахаясь от прикосновения руки к моему левому плечу, такого легкого, незаметного. Нет, не «руки» – чашки, кружки.

Кто-то будит меня, подсовывая мне кофе.

Я предполагаю, что сейчас случится и что-нибудь похуже.

Я моргаю на ярком солнце – уже давно рассвело, соня, – и вижу рядом нечетко-высокий силуэт на этом легонько покачивающемся суденышке. И теперь я понимаю, почему это был голос с бесконечных собеседований на совете школы.

– Директор Харрисон? – говорю я хрипловатым голосом.

Он держит кружку передо мной, пока я не беру ее.

Это керамическая кружка, не одноразовый бумажный стаканчик от «Дотса». Что, он еще принес кофейник с цепочкой и на шнуре-удлинителе?

– Я не хотел, чтобы кто-нибудь из учеников… увидел вас в таком виде, – бормочет он, повернувшись ко мне спиной (щадя мои чувства) и глядя вдаль над водной гладью.

Прошедшей ночью пожар был виден оранжевым мерцанием. При свете дня он превратился в дым, устремляющийся в небеса.

Что же касается того, почему я оказалась в старом аэроглиссере Харди под драным одеялом, то отчасти потому, что хотела чувствовать себя в безопасности, а потому и упала в те руки, которым доверяла, которые – я знала это – обнимут меня, а отчасти потому, что к тому времени, когда я добралась до пристани прошлым вечером, намереваясь втолковать Салли Чаламберт (поспорить с ней, по правде говоря, спросить, чем она занята, объяснить ей, что все закончилось, что Мрачный Мельник захоронен в Миннесоте), что все мужья и жены, сыновья и дочери, оставленные позади их близкими, которых вооружили бензопилами, не знаю, кто уж они такие, просто стояли на часах, ждали своих, когда они вернутся с покрытыми сажей лицами и пачкой купюр, зажатой в черном кулаке.

Американская мечта, да?

Но для меня это означало слишком много глаз, слишком много свидетелей. А Салли Чаламберт, наш Ангел, куда-то пропала.

Пробираясь к дому Баннера, подальше от совершенно очумевшей толпы – разве все не ушли? – я чувствовала, как ветки царапают мне щеки и руки, и вспомнила, что в прошлый раз этим путем я шла по следам Леты. Я тогда испортила Баннеру вечеринку у костра.

Этот отрезанный кусочек берега против его и Леты задней веранды, где нашли голландского парня, у которого не было половины лица. Но если я пущусь в путь по этой тропинке памяти – тот умер здесь, та купила это там, – то последующая попытка пройти по Пруфроку превратится в хождение по сиропу, разве нет?

Нет, Джейд, ты двинешься по сильно свернувшейся крови.

Будь реалисткой. Не пытайся приукрасить случившееся, смягчить его.

– В каком виде? – спрашиваю я у Харрисона, оглядывая себя, – не знаю, может, на мне и впрямь какой-нибудь синий рабочий комбинезон, может, я забрызгана кровью, может, на мне какое-то нижнее белье, которое вовсе и не мое.

Нет, на мне все еще вчерашнее учительское одеяние – юбка и унылая блузка. И если это как-то оскорбительно или, наоборот, кажется директору слишком вызывающим, то я ведь завернута в драное одеяло.

Но тут я понимаю, в чем дело: я босая.

Ведь в этом все дело, верно?

Я смотрю на Харрисона в непонятливом недоумении.

Как-то раз в первую неделю занятий в учительской зоне отдыха я прилегла вздремнуть на кушетку (как мне сказали, в этом и состоит ее назначение), мои туфли на сравнительно высоких каблуках стояли рядом с кушеткой, а не были брошены куда ни попадя.

Но Харрисон, который после ланча споласкивал свою тарелку в раковине, откашлялся на манер, каким откашливаются все боссы – от такого кашля у подчиненных сразу должна выпрямляться спина, – всем своим видом заявляя, что ему нужна трибуна для крайне важного объявления.

Чин Тредуэй, которую я знала только как учительницу начальной школы, бросала на мои ноги выразительные взгляды, и я не сразу сообразила, что она пытается донести до меня: Харрисон пришел в бешенство при виде босых ног? Серьезно? И он приехал жить в город на озере?

Но на том диване для желающих подремать, когда я в конечном счете сообразила, какой сигнал посылает мне Чин, я опустила глаза на мои ноги – не нарисованы ли крохотные черепа на черных ногтях моих больших пальцев или что (хотя я бы скорее выбрала Призрачные Лица, слава богу) – и типа пошевелила пальцами, приветствуя себя самоё и…

Ого.

Дело было не в том, что Харрисон не выносил вида босых ног. Но в моем случае все куда хуже, верно? На моих ногах отсутствует несколько пальцев.

Его взбесили мои ампутации. Их было две. Мизинец обломился сам по себе, словно решив, что с него хватит. Мир, я выхожу из игры. Как бы то ни было, культяпки этого пальца и двух других пришлось обрабатывать в больнице, срезать омертвевшую