Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– Гаевский, открывай. Открывай, слышишь? Свои.

Ощерившись, Андрей метнулся к дверям, рванул на себя ручку. В проеме с «макаровым» в руке стоял Шерстобитов.

– Тварь у тебя?

Андрей подобрался.

– Один я.

Шесть Убитых криво, нехорошо ухмыльнулся:

– Знаешь откуда у меня кличка, Гаевский? Не от фамилии, нет. У меня за горбом Кабул и Кандагар. Седьмым быть хочешь? Отойди в сторону. Чурка видел, что эта тварь здесь.

Андрей шагнул назад. Пропустил гостя. И наотмашь рубанул его ланцетом по горлу. Подхватил падающее тело, втащил внутрь, вырвал «макаров» из ослабевшей ладони.

Девушка сидела на кровати, обняв колени, будто не видя ничего вокруг.

– Саша, уходим!

Взявшись за руки, они бежали к сброшенному на лед забортному трапу, кто-то страшный надсадным голосом орал: «С дороги, с дороги, гады, убью!» – и, лишь когда скатились по сходням, Андрей понял, что кричал он сам.

Они спешили – не разнимая рук, бежали от атомохода прочь, и в полусотне шагов Андрей обернулся на бегу. Грудью пав на планшир, Дйныгхак наводил ствол. Андрей выдернул из кармана ветровки «макаров» и не успел, и Саша, споткнувшись, повалилась лицом вниз.

Он расстрелял обойму навскидку, не целясь, отбросил пистолет, подхватил Сашу на руки, холодная кровь из ее простреленного плеча марала ему ладони. Спотыкаясь, оскальзываясь, Андрей уносил от смерти свою женщину, свою приманку.

– Таня, – шептал он ей куда-то поверх волос. – Танечка, умоляю, не умирай! Не оставляй меня одного!

Лед перед ними треснул, разверзся рваной полыньей. Оттуда, из черной глубины в глаза Андрею глянула чужая неодолимая воля.

Он шарахнулся. Поскользнувшись, упал, но так и не выпустил Сашу из рук. Из последних сил рывком поднялся.

– Не отдам, – истово шептал он подбирающейся к ним, трещинами окружающей их полынье. – Не возьмешь, гадина… Не отдам…

Максим Кабир, Дмитрий Костюкевич

Морой

Июнь выдался прохладным, с грозами. Холодное лето две тысячи третьего – шутили телеведущие, передавая прогноз погоды.

Эмиль Косма ворочался в кровати, слушая громовые залпы, дребезжание стекол в рамах и причитание бабушки за стеной. Он еще помнил времена, когда соседи бегали к bunică[59] Луминице за советом, просили раскинуть замасленные карты или полечить от мелкой хвори сырым яйцом. Старушка давно не гадала и не врачевала, замкнулась в себе: ночами повторяла имена покойных сыновей и внука окликала то Михаем, то Драгошем. Вот и грозовой ночью она просила старшего сыночка усмирить брата, поговорить с ним, наставить. То по-русски, то на валашском диалекте умоляла и угрожала кому-то артритным кулачком.

За окнами драконом ревел ураган, стегал хвостом панельные девятиэтажки поселка Степной. Бабушка называла драконов балаурами.

С первыми солнечными лучами Эмиль встал, чтобы приготовить завтрак и дождаться мать. Мама работала на комбинате, куда и сам Эмиль собирался пойти после техникума. Он, пожалуй, был единственным подростком Степного, который не рвался в город.

Матери приходилось туго с бабулей: чужая кровь, многолетнее бремя. Восьмой год как овдовела, а свекровь, будто вдовий жернов, тянет к минувшему горю. Крест на личной жизни. Тайно мама встречалась с коллегой: Эмиль не винил ее. Он любил обеих своих женщин и свое захолустье любил. Он и бывал-то за семнадцать лет лишь в соседнем городке да областном центре, где учился. Ну и в Крайове, но оттуда семья переехала, когда он был дошкольником.

Эмиль оперся о подоконник. Дождь затих. В окно он видел придорожный рынок, ресторан, заправку и автомойку. «Уазик», выгружающий рабочих. Маму в толпе. Этот же «уазик» отвозил на учебу поселковых детей – своей школы в Степном не было. Но сейчас немногочисленная детвора наслаждалась каникулами. Наверное, и Дина уже вернулась.

– Все буянит? – с порога спросила мама, раздраженно кивая на дверь спальни. За дверью бабушка отчитывала мертвого сына.

– Только начала, – соврал Эмиль.

Мама устало вздохнула и поплелась в душ.

В конце восьмидесятых Михай Косма и другие специалисты приехали сюда строить комбинат. Заодно и поселок возвели: девятнадцать панельных зданий посреди степи. Нераспустившаяся почка дорожной ветки. Многие семьи вернулись на родину после развала Союза, но румынская община в Степном сохранилась: Михалеску, Баланы, Сербаны.

А папа Эмиля исчез. Подался в голодные девяностые перегонять «икарусы» из Венгрии и пропал без вести на заледеневшем шоссе. Так его напарник и сказал: «Как сквозь землю провалился, вышел колесо проверить, и с концами».

Порой Эмилю снилась зимняя трасса, зауженная снегом, как пересохшее русло реки, крутые берега сугробов, вереница белых с зелеными полосами автобусов. Вьюга, шарфом намотавшаяся на черные пики сосен. И человек, вглядывающийся в метель, кричащий хрипло: «Мишка! Мишка, ты где?..»

Ночной ураган хорошенечко потрепал Степной, протопал от рынка к кладбищу.

Утром жители обнаружили, что метла смерча смела в их дворы груды степного мусора и поломала деревья. Сильнее всего пострадал детский садик. Стихия выкорчевала скульптуры сказочных персонажей, а Чебурашка лишился знаменитых ушей.

Запах грозы витал в воздухе, но черные тучи ушли на запад. Лужи отражали небесную синь и кремовые фасады домов.

Эмиль помогал соседям убрать поваленный тополь. Оседлал ствол и орудовал топориком, подрубая крупные ветки.

На Рудничной, условно главной улице поселка, жужжали бензопилы, бесплатно предоставленные строительным магазином.

– Привет, Косматый!

Лёшка Балан, долговязый, не по возрасту золотозубый, припарковал возле Эмиля велосипед. Неизменные кеды с черной от грязи резиной и потасканная клетчатая рубаха. Выпив вина, Лёшка заводил одну и ту же песню – про столицу, куда умчится со дня на день.

– Здоров, – сказал Эмиль. – Клево нас трухнуло, да?

– Ага. На Бухе стекла повыбивало.

Буха – улица из шести пустых домов с сеткой колючей проволоки вдоль первых этажей. Ее так прозвали в честь Бухареста, ну и потому, что молодежь ходила туда выпивать, пока подъезды не замуровали и не натянули колючку. Формально здания Бухи принадлежали Румынии: страна-правопреемник СССР так и не расплатилась за их стройку. Сердитые румыны решили по-островски: «Не доставайся же ты никому».

Народная молва населила Буху привидениями, но Эмиль смеялся над глупыми байками даже в детстве: откуда взяться привидениям в домах, где никто никогда не жил и не умирал? Впрочем, bunică утверждала, что стригои, кровожадные упыри, предпочитают места потемнее и побезлюднее.

– Погнали, на Зверюгу посмотрим, – предложил Лёшка.

– Чего на нее смотреть? – удивился Эмиль. – Железяка как железяка.

Батя сказал, в нее ночью молния шибанула.

Эмиль скептически фыркнул и взялся за топор.

– Динка Брэнеску с нами идет, – многозначительно добавил Лёшка.

Топор воткнулся в ствол. Эмиль отряхнул