Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– Ваши, – голос лейтенанта дрожал. – Ни звука.

В зыбкой тишине пронзительно щелкнул взведенный курок.

Сашка задышал с присвистом. Стук сердца отдавался в ушах, кровь закипела. Где-то рядом, нагоняя жути и предвещая скорую смерть, зловеще верещал козодой. В кухонное окно бесшумно, по-звериному, заскочила фигура. Сашка затрясся, струйка ледяного пота поползла по виску. Твою мать. Капитан Петров с подмогой в доме напротив. Увидели, нет?

Тень мягко спрыгнула, прижалась к полу. Сашка слышал, как она шумно, с присвистом тянет воздух. Падалью воняет, иди, ешь. Видит в темноте или нет? Если видит – хана. Револьвер налился пудовой тяжестью, пальцы окоченели.

Тварь вплыла в комнату сгустком ночного кошмара, утробно всхлипывая, припадая на четвереньки. Пахнуло мокрой псиной, глиной, застарелой мочой. Чудовище подковыляло к кровати, склонилось над телом. Сашка оцепенел, расслышав слабое бульканье, перешедшее в щенячий скулеж. Тварь плакала. Волосы на руках и затылке поднялись дыбом. Почему Иволгин медлит? Молится, что ли? Самое время…

– Стой! Не двигаться! – заикающаяся, неуверенная команда лейтенанта прорезала тишину.

Тварь зарычала, бросилась в сторону, тело Ковалева упало с кровати, по полу с лязгом покатился металл. Бахнул выстрел, вспышка ослепила глаза. Сашка выстрелил в черный сгусток. Мелькнул ощеренный рот. Вой перешел в пронзительный визг, в крик смертельно раненного зверя. Сашка завопил сам, вдавил спуск. Крик оборвался, тварь осела мешком.

– Срезали суку! – из темноты молочно-белым пятном выплыло перекошенное, ликующее лицо Иволгина. Щелкнуло. Узкий луч карманного фонарика зашарил по полу, высветил тварь. Тощие ноги скребли половицы, руки цеплялись за ножки стола. Сашка зашатался, все поплыло. Перед ними, харкая пеной, корчился грязный, ряженный в дырявую шкуру человек. Сквозь куцую бороденку на правой щеке проглядывался похожий на пулевую отметину шрам. Получеловек-полузверь извивался, купаясь в окровавленной луже, и надсадно сипел.

– Мамунька. Мамунечка, – бормотало чудовище, испуская дух.

Под ногой у Сашки звякнуло. Он наклонился и поднял маузер, выпавший из-под тела сброшенного с кровати мертвого копаля. Матово отливала сталь. В свете фонарика бликовала табличка с дарственной надписью:

«Товарищу Щуру, от самарского ЧК, 1921 г.»

Владимир Кузнецов

Колокол (Горе дому сему)

– Разводи огонь! Чего вошкаешься?!

– Не запалить никак! Сырое все…

От кремня и огнива падали на трут мелкие, рудые искры, высвечивая заросшую косматой бородой рожу с выпученными глазами и надутыми щеками. Суетно, бестолково служилый раздувал затлевший было трут, но слабый огонек под неумелым его дмуханием падал, не успевая подняться. Сырые хворостинки трещали и шипели, пеной пузырилась на тонкой коре белая влага. Слипшиеся от дождя волосы залепляли лоб и лезли в глаза.

– Еще хворосту! Хвои сухой под корнями накопай!

Несмело занимались костерки по речному берегу – узкой ленте земли, по левую руку которой вставала стеной кедровая тайга, а по правую глухо ворчала разбухшая по весне Пелыма-река. Весенний паводок с верхом накрыл крутой берег, обратив окрестности Туман-озера в болото. Хлюпая стылой водой, жались впотьмах друг к другу люди – усталые, замученные.

Трещали сырые дрова, змием шипела в них вода, поднимался над робким огнем густой, едкий дым – белый, как саван. Казачий атаман Тихон Васильев, Замятней прозванный, с тревогою вглядывался в темный частокол вековых кедров. Могучие деревья тяжко скрипели, будто под сильным ветром. Только вот ветра и в помине не было.

– Слышь, полусотенный, – проворчал он глухо, – долго нас морок твой по тайге гнать будет? Остановиться надобно! Вот она – река. Дальше ходу нам нет, впотьмах половину людишек перетопим… Рассвета ждать надобно…

В сырых потемках стрелецкий кафтан стрелецкого полусотенного Лонгина Скрябина был точно кровью политый. Тьмяно отблескивала в отсветах чуть живого огонька обнаженная сабля, и тяжкие дождевые капли висли на лезвии ее.

– Я-то подожду, – прохрипел он зло. – Да вот те, другие, ждать не будут.

– Коли за нами погоня, – сплюнул атаман сквозь зубы, – то так и так нас она скоро настигнет. Лучше уж тут оборону держать. Тут развернуться есть где…

Полусотенный не ответил – даже головой не качнул. Замятня про себя ругнулся – не иначе как умом Скрябин на тех болотах повредился. Да и пес с ним! Здесь, в тайге сибирской, стрелец-московит казаку не указ! Тут своя правда, да такая, что никакими науками не постичь – только нутром прочувствовать.

Сквозь дождь слышно было, как бранятся шепотком казаки и служилые, как читают взахлеб молитвы, трещат сырым лесом над кострами. Поставленные сторожить раздували фитили на пищалях, хоронили порох от дождя. Глубоко в лес не заходили, хворост собирали у опушки, ломали живые ветки, галделись, что огонь их не берет…

«Не боись, служилый. Нешто! – себе подумал Васильев. – До зорьки отстоимся, а там по светлому…»

Крик – смертный, истошный – оборвал угодливую атаманову мыслишку. Тут же харкнула злобно пищаль, пороховым огнем пыхнув; поднялся над станом гомон. Кто-то вытащил из костра головню, та зашипела под дождем, хилый пламень затрепетал, бросив от себя долгие тени, как чертей пляшущих. И в неверном свете кедровая стена точно зашевелилась, отпрянула, тряся густыми ветками. Стрельцы по окрику полусотенного сгрудились, божась и бранясь вперемешку, уперли бердыши в топкую землю, пищали выставили. Приклады в плечо, фитили на запястья намотаны, руками в рукавицах полки пищальные прикрывают. Казаки метались вкруг костров, топча их. Черная жуть, что при свете дня казалась дурным мороком, явью злой проступила впотьмах – незримая, неубиенная, необратимая.

– Стой крепко!!! – гаркнул Скрябин. – Пороху зазря не трать!

– Браты!!! – перекрывая его, заревел Замятня. – Ко мне все! К лесу передом, к реке задом!

– Огня!!! – визжали впотьмах дико, рядом совсем, и крики раз за разом становились все страшнее.

Гремели пищали, высвечивая мокрые шапки да опаленные пороховым огнем бороды, глаза выпученные, страхом полные. Скрипучим стоном отзывалась тайга. Сквозь дымную горечь и прелость весеннюю пахнуло свежей кровью. Лес стонал и содрогался, протягивая во тьме незримые ветви-лапы. Кого хватал – тащил к себе, вопящего. Никакими силами его из тех лап было не вырвать… И крик – страшный, смертный – стоял над рекой.

– Пали, братушки! – во все глотки вопили, чтоб пересилить тот крик. – Пали, кто в Бога верует! Не цель!!! Все одно попадешь!!! Руби!!!

А из самой гущи, где стояли атаман с полусотенным, из-под ног их, юродствуя, заливалась истошным хохотом безумная Марфа.

Лето 7113-е, месяца мая девятый день

В Пелымский острог стрельцы прибыли к полудню. Первым сошел на топкий берег начальник – детина рослый, статный, в самом соку. Острым клином черная борода, орлиный нос, глаз из-под брови – цепкий, видючий. Встал, широко ноги расставив, руку на саблю положил,