Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– Пошто разобрали?

– Известно пошто – волокуши снарядили, – влез в разговор казак. – След от них и сейчас видно…

– Старый след? – даже не взглянув на казака, спросил Скрябин Семена.

– Дня четыре, не боле, – ощерился тот. – Нагоняем беглых. Медленно идут.

Скрябин тяжело кивнул. Нагонять-то нагоняют, да только мысль эта все больше его тревожила. Нечисто дело тут, ой, нечисто…

– Скажи, пусть Марфу эту ко мне приведут. А ты, казак, атамана своего кликни. Спрос ей учиним. Давно пора.

Собирались три дня тому в спешке, отчего толком выспросить пособницу беглых угличан не успели. Потом на реке дважды пытались – да только без толку. Ссыльная кривлялась да юродствовала, ничего толком не говоря. Огонь и железо Скрябин в ход пускать не спешил, поэтому ключницу, связав руки и заткнув рот, до сего дня привязанную, как собаку, продержали у чердака стрелецкой струги.

И вот потащили на берег – волоком почти. Онемевшие ноги бабу едва держали, спутанные волосы выбивались из-под грязного платка, подол пропитался водой, лип к ногам. Одутловатое, щекастое лицо поплыло, обвисло, под глазами собрались мешки. Атаман обогнал ее, поглядев зло, встал рядом со Скрябиным на пригорке.

– Прямо тут пытать[87] будешь?

– А если и тут, – подернул плечом Скрябин. – Небось посговорчивее стала, на привязи посидев.

– Дык и у меня она не в светлице нежилась… – начал было Замятня, но полусотенный оборвал его:

– Видно, не впрок ей то сидение вышло, Тихон Васильевич. Посмотрим, что теперь скажет.

Ключницу подвели, держа под руки. Снизу вверх поглядела она на начальных людей, точно рыба, шевеля онемевшим от кляпа ртом.

– Марфа Авдеева дочь, – начал Скрябин сурово, – мы тебя спрашивать будем, а ты отвечай. Не будешь отвечать – ждут тебя дыба, плеть и огонь. Уразумела слова мои?

Баба мелко затрясла головой, все так же рот кривя. Скрябин кивнул:

– Добро. Говори тогда – пошто беглые колокол с собой потянули?

Атаман в усы хмыкнул: мол, нашел что спрашивать. Блажь беглым в голову стукнула, не иначе. Кто еще станет на своем горбу по весеннему половодью набатный колокол волочь, двадцать пудов[88] весу?

Ключница, башкой трясшая, замерла вдруг, оскалилась.

– Не они его – он их, он их, родной, с собою поволок. Кому, как не ему, страдальцу главному, неправедно наказанному, правды искать? Вот и поволок их, несчастных, по речке-Пелымке, за правдой…

– Ополоумела, – проворчал Замятня.

– Не от твоих ли побоев, атаман? На бабе злость срывал? – обернулся к нему Скрябин.

– Пальцем не тронул, – ощерился Замятня. – Сроду зла ни на ком не срывал и теперь не собираюсь. Это у вас, в Москве, с баб живьем кожу сдирают – а тут, в Сибири, по-другому заведено.

Скрябин не ответил – только усом дернул, к пытуемой поворачиваясь. Та же, точно не замечая ничего, и дальше бормотала свое.

– От большой власти – большие грехи, – лепетала. – Согрешила Русь, рабоцаря на трон московский возведя. По грехам их звонил колокол углицкий – оттого язык ему и урезали… Да только не умолкнуть ему, ох не умолкнуть! Ударит вновь – да так, что по всему княжеству Московскому луна пойдет!

– Ты, баба, кликушества свои оставь, – прервал ее Скрябин. – Говори, куда беглые податься решали? Почему на полночь[89] пошли? Куда пробираются?

– Куды ж им еще идти, страстотерпцам? Здеся, в этом краю, Правда живет – к ней и идут. Тяжек путь их, да только когда до Правды тропы торные вели?

Полусотенный головой повел из стороны в сторону – медленно, зло.

– Добром говорить не хочешь… По дыбе соскучилась? Ее мы тебе устроим, не сумлевайся… Семен, скажи, пусть огонь разводят. И дерево найдут, покрепче да пораскидистее. Чтоб ветка такая была, на какой человека подвесить можно…

Стрелец убег. Замятня вслед ему поглядел, бороду косматую поглаживая.

– Скор же ты, Лонгин Ларионович, до дыбы.

– А некогда, Тихон Васильевич, нам шашни разводить. Ты сам вот, казак сибирский, скажи мне – пошто угличане в тайгу ушли? Что им там?

– А ничего. Леса да болота, вогулы да остяки. Смерть верная и могила безымянная.

– И про то все ссыльные твои ведают?

– Ведают, – запнувшись немного, кивнул Замятня.

– И четверо из них пошли туда, да еще вместо припаса поволокли за собой колокол набатный, без языка и уха?

Атаман с прищуром поглядел на полусотенного:

– Ты, служилый, больно хитро плетешь. В тайгу беглые подались от скудоумия своего. Умысел тайный в том искать – себе на горе. На Марфу-ка глянь – вот она, сподручница их!

– Скудоумие, говоришь? – ухмыльнулся Скрябин. – Тогда еще спрошу, атаман. Отчего сподручницу эту с собой они не взяли? Чай с бабой оно веселей?

Замятня отвечать не стал – рукой махнул в сердцах и ушел к своим, становищем начальствовать. За ним подался, оглядываясь, Ерема. Остался стоять только Тагай, вогульский проводник. Смотрел на полусотенного прямо, не клонясь и не заискивая. На широком лице черными пуговками блестели раскосые зенки.

– Чего пялишься? – спросил Скрябин недобро.

Вогул покачал головой, словно сокрушаясь грубой прямоте стрелецкого начальника.

– Все верно подмечаешь, белый князь. Казак не видит, а ты видишь.

– И чего ж я такого вижу? – полусотенный подошел к Тагаю, застыл, возвышаясь над ним. Низкорослый вогул снизу вверх смотрел на него.

– За Пелымью ваша земля кончается.

– Шалишь, – тряхнул бородой Скрябин, – наша тут земля. И за ней – тоже наша. Вся Сибирь, сколько есть ее. И куда еще не добрались – вскоре доберемся.

– Не ваша, – упрямо мотнул головой проводник.

– А чья тогда? Уж не ваша ли? Так вогульских князей мы давно побили…

– И не наша, – перебил полусотенного Тагай. – Человек здесь хозяином отродясь не был. И не будет никогда.

– Мракобесие свое языческое при себе держи, – сквозь зубы процедил Лонгин. – Не больно-то вам байки ваши помогли со стрелецкой пищалью и казацкой саблей сладить.

Вогул кивнул согласно:

– Вот и Замятня тебе, белый князь, так же ответил, – и развернулся, уйти намереваясь.

Скрябин положил ему руку на плечо, удержал.

– Нет, ты погоди. Говори, что хотел – а я послушаю.

– Нечего мне сказать. Древняя это земля. Такая, что ни один манси тут не поселится, а женщина и вовсе на нее не ступит, ревность ее нутром чуя. Неспроста беглые люди сюда пришли – и не по одной своей воле. Наущение их привело.

– Чье? – нахмурился полусотенный. Речи проводника разбудили в нем тревогу, что уже не первый день дремала в груди.

– Про то не ведаю, белый князь.

– Не князь я, – Скрябин оттолкнул от себя Тагая.

Вогул ушел,