Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

и через четверть часа я подкрался ближе. Слышу – поют. Распевное что-то такое, знаете, простое, но красивое. Стихов-то особенно не разобрать было, одни обрывки: про пламя, про Дух Святой, про благодать – в общем, то самое, что ждешь от сектантских песнопений. Постепенно песня становилась все быстрее и громче, но слова уловить оказалось сложнее, потому что строй разваливался и они сливались в один сплошной гул, да еще топот мешал. А потом кто-то закричал там во все горло – словно собака раненая взвыла – и все следом заголосили, захохотали, заревели. Стало мне жутко, аж мурашки побежали. К тому времени солнце уж совсем село, и понял я, что стою один посреди темной улицы, а они вон, в нескольких шагах, за стеной беснуются, и даже Господь Бог не знает, что у них в головах творится.

В общем, пошел я домой, всю дорогу озирался и от каждой тени вздрагивал. А Зина только под утро вернулась, проспала пару часов и как ни в чем не бывало отправилась вместе со мной на воскресную службу.

– И при чем тут Растопино? – Гаев раздраженно вертел пачку в пальцах, борясь с искушением вынуть следующую папиросу. – Ты обещал объяснить, как сестра исчезла.

– Все верно, Павел Григорьевич, все верно, к этому и веду. Еще две недели минуло, она в субботу опять на радение отправилась. А как вернулась, сразу собрала вещи и, ни слова мне на прощание не сказав, ушла. Я даже внимания не обратил – взяла-то всего ничего, в одну сумку поместилось. Подумал, может, нищим раздать хочет или на нужды своей, значит, общины. Но она не возвратилась ни утром, ни к обеду, ни к вечеру.

– То есть ты целый день ждал?

– Ну а что мне оставалось? Не следить же за ней постоянно. Кроме того, у меня была назначена встреча с антрепренером – раз уж я не уехал на вакацию, а остался на лето в Москве, мы решили дать несколько частных представлений и хотели обсудить детали. Вернулся поздно, узнал, что Зиночка так и не появилась. Тогда я помчался в Банный проезд, к хлыстовскому молельному дому, однако тот оказался заперт. Тишина, ни скрипа, ни шороха, в окнах – ни огонька. Снова простоял там до темноты, но все без толку.

– В полицию почему не пошел?

– Что бы я им сказал? Что от меня жена обиженная сбежала? Впрочем, я, разумеется, рано или поздно обратился бы к ним, если бы мои собственные поиски не увенчались успехом.

– А они, надо думать, увенчались?

– В том-то и суть, Павел Григорьевич. На следующее же утро, то есть в понедельник, я опять к тому дому прибежал, и что вы думаете?! Поймал мужичонку, который как раз из него выходил. Невысокий, коренастый, борода чуть не до пояса. Ну, я его натурально к забору прижал – так и так, говорю, где моя жена? Куда девалась? Он даже не пытался отпираться, все как на духу выложил. Мол, приезжала к ним на два последних радения гостья из Тверской губернии, матушка Аграфена, проповедовала, пророчествовала. Она, эта Аграфена, из деревни Растопино, в которой, мол, одни божьи люди живут, ни от кого не прячутся, ни от кого не зависят, сами по себе. И так якобы Аграфена Зиночке понравилась, в душу запала, что она с ней напросилась в ту деревню. Ну и уехала сразу же.

– А не врал сектант-то? – спросил Гаев, пристально глядя в лицо Щукину. Он ни на секунду не поверил в историю о прижатом к забору бородаче, но все остальное казалось вполне заслуживающим внимания.

– Да не похоже, чтобы ему нужно было что-то скрыть. Наоборот, он удивился моему напору: откуда, мол, суета, жена твоя в Растопино уехала, разве не знаешь?

– Понятно. И ты потом почти целый месяц в ус не дул, а сейчас, когда я решил Зинаиду отыскать, вдруг появился со всеми сведениями наготове. От большой любви?

– Не смейтесь надо мной, Павел Григорьевич. Я уверен, что одному мне ехать к ней было бы вредно.

– Это уж как пить дать.

– Все верно. Зачем я ей там? Только глаза мозолить, лишний раз напоминать о… – Щукин вдруг всхлипнул. – Напоминать о…

Он тяжело опустился на диван, сгорбился, спрятал лицо в холеных ладонях. Гаев наблюдал за спектаклем с холодным любопытством. Таланта его зятю и в самом деле было не занимать.

– Зиночка ведь уже и имя ребеночку успела придумать, – дрожащим голосом сообщил Щукин. – Точнее, два имени, одно для мальчика, другое для девочки. Сыночка она хотела назвать Григорием, в честь деда, а дочурку – Александрой, в честь…

– Растопино в Корчевском уезде Тверской губернии, – перебил его Гаев, понимавший, что если сейчас же не выставит гостя из номера, то набросится на него с кулаками. – Спасибо. Можешь идти.

Щукин поднял влажные глаза.

– Возьмите меня с собой, – шепотом попросил он. – Возьмите, Павел Григорьевич, пожалуйста. Хочу сам убедиться, что все у Зиночки в порядке. Я к ней не прикоснусь, я ей даже не покажусь, клянусь памятью моей матери!

– Спасибо за рассказ, – железным тоном повторил Гаев. – Можешь идти.

Щукин кивнул, встал с дивана, неуклюже поклонился, не отрывая взгляда от пола. Пальцы его дрожали. Когда он наконец вышел из номера, Гаев кинулся к закрывшейся двери, повернул ключ в замке и, выхватив из кармана пачку папирос, с размаху бросил ее в стену, а затем принялся в остервенении топтать папиросы, рассыпавшиеся по ковру и паркету. Он тяжело дышал, он держался за сердце, он скрежетал зубами в бессильной ярости, над которой равнодушно посмеивалась из-за окна молодая и распутная летняя ночь.

II. Щукин

От жары и тряски кружилась голова, и мысли в ней перемешивались, перетирались в бессмысленную сухую труху. Повозка, запряженная усталой клячей, тащилась через луга и перелески уже третий час, но пейзаж вокруг не менялся и не было в нем ни намека на тень или влагу. Глядеть по сторонам надоело до тошноты, а на Гаева, сидящего на расстоянии вытянутой руки, Щукин смотреть избегал. За все время в пути они перекинулись лишь парой слов и ни разу не встретились взглядами. Впрочем, от добра добра не ищут – стоило радоваться даже такому отношению.

Время замерло посреди кажущегося бесконечным дня. Они прибыли в Тверь по Николаевской железной дороге еще до рассвета. На полупустой станции, наводненной целыми стаями бродячих псов, им неожиданно быстро удалось оформить подорожную, а затем и отыскать почтовую тройку. Спустя всего пару часов они