Иван Царевич и серый морг - Янина Олеговна Корбут

– Подскажу, когда успокоишься. Пока ты ведёшь себя как среднестатистический болван: решил разобраться во всём сам и что-то нам доказать. Нам или самому себе.

– Вы отказались помогать!

– Не отказались, а обрисовали тебе реальную картину. Тут надо подумать, как лучше поступить. Братья обещали тебе…

– Вот скажи, дед, зачем люди совершают преступления? Убивают? Как вообще можно кого-то лишить жизни…

– Я и сам часто об этом думал, когда работал.

– Нет, понятно, когда случайно или в целях самообороны. Всякое бывает. Но вот если человек сам сознательно выбирает зло – что это? Ад на земле?

– Ну ты загнул. Иногда мы выбираем зло не потому, что это зло. Его часто за счастье принимают. А счастья все для себя хотят, только у каждого оно своё.

– Ты тоже считаешь, что я зря вожусь с этими трупами? – мёртво отозвался я после непродолжительной паузы.

– Вопрос хороший. Знаешь, как говорил Рокоссовский? Нельзя научиться любить живых, если не умеешь хранить память о мёртвых. Может, ты и прав, что затеял расследование. Хоть кому-то помог. Знаешь, Ванька, чего я ушёл с должности?

– Ты рассказывал…

– Не всё. Не всё я тебе рассказывал.

– Сейчас мне точно нужно это узнать? – невесело уточнил я, но дед словно меня не слышал.

– Тяжело нам было в те годы. Бесплатный проезд и надбавки отменили. Зарплата стала сущие копейки. Кто-то снимал форму и шёл рынок сторожить, кто-то в охране халтурил, а многим работу предложили бандиты, но даже не это меня подкосило. Я человеческое равнодушие пережить не мог. Думал, что так выражаю свой протест. Против системы, против лжи, коррупции, против того, что всё не для людей, а для отчётности. Мне казалось, что я мог бы делать больше, если бы не подчинялся глупым приказам.

– Ну, может, ты и правильно сделал.

– Потому что понял, что это ничего не меняет. Протест ради протеста. Чем я лучше тех, кого осуждал? Если я на своём месте мог делать что-то хорошо, надо было оставаться и делать. Не ждать лучших времён, лучших коллег, лучшей системы. А самому её создавать. Потому я и пошёл с людьми «на земле» работать. Старался быть на своём месте. Дочь похоронил, потом жену. Тебя вырастил. Состарился. Так и живут жизнь. Просто жизнь. Нормальную. Оглядываясь назад, могу точно сказать: мне не сильно стыдно.

– Ладно, дед, я всё понял.

– Что ты понял?

– Иногда подвиг – это просто не сдаваться жизни.

– Эх ты… Потом поговорим, поздно уже. Пошли в дом, чего мёрзнуть.

Скалли трусила за нами, радостно виляя хвостом. Она чувствовала, что агрессивные вибрации в благородном семействе понемногу затихают.

Бедная девочка

Утром, пока все ещё спали, я потопал на автобус. После вчерашнего дождя мир, омытый весенней чистой водой, казался свежим и нарядным. Я шёл и теперь особенно сильно не мог понять, почему в этом неоглядном просторе, в этой чистоте происходят такие страшные вещи.

Перед универом оставалось время, и я всё-таки заскочил к себе переодеться. Там как будто всё было как раньше. По крайней мере, ничего не указывало, что в квартире кто-то побывал. Я быстро сменил толстовку на свитер, спрятал пистолет туда же, где хранился медальон.

«Надо позвонить Лене, предупредить её, чтобы уезжала. Пока помощи от моих дождёшься… Лучше пусть пересидит в Москве… – подумал я и набрал её с домашнего, но телефон был отключён. – Наверное, ночевала у Вовки и забыла зарядить», – успокоил я себя.

Сафронов позвонил, когда я уже почти выбегал из квартиры. Мне пришло в голову, что мы не разговаривали с момента похищения Лены Сусликом. И что он просил меня зайти. К удивлению, эту тему Павел Сергеевич даже не затронул. Возможно, оставлял для личной встречи.

– Сейчас подъехать сможешь или у тебя пары? – коротко спросил он, когда я отозвался. – Это по поводу Лены.

Глянув на часы, я понял, что первую пару придётся пропустить. Как раз насчёт Лены мне было очень интересно, потерять возможность всё узнать о ней я не мог.

В кабинете Павла Сергеевича я начал бормотать какие-то извинения, ссылаясь то на Суслика, то на своё раздолбайство. Сафронов просто отмахнулся:

– Ладно, проехали. С девушкой хоть познакомился?

– Ну, так… – промямлил я, не зная, какой ответ его устроил бы.

– Хорошая, да? Красивая. Вся в мать, прямо одно лицо.

– Наверное, – осторожно сказал я, поглядывая на Сафронова. Заложив руки за спину, он подошёл к окну и уставился куда-то вдаль.

– Я был дружен с её отцом. Мы все вместе учились: я, её отец, и твой, Ванька. Три товарища. Студенческие годы, чудесная неуловимая молодость… Потом твой отец уехал сюда, в Ярославль, вслед за твоей мамой, он здесь первый устроился. И нас позвал. Открылась новая больница, нужны были врачи. К тому времени у твоих уже родился Вася, а мы были ещё холостяками. Рванули сюда не думая.

– А что стало с Лениными родителями? Я так понял: она росла не здесь.

– Ну как же… – растерялся Сафронов. – Все газеты об этом трубили. А, хотя верно, ты не будешь помнить, маленький тогда был. Петя, его жена и их последователи погибли. Итого пятнадцать человек. Приняли яд.

– Какие последователи? – опешил я.

Сафронов молчал, переводя взгляд с окна на свои руки и назад. Я терпеливо ждал, переваривая услышанное.

– Ох, так в двух словах и не расскажешь. Пётр, Ленин отец, работал здесь, в больнице. С будущей женой, Линой, он в Москве познакомился. Вроде как отбил её у жениха, подробностей он не рассказывал. Но что-то там у Лины с кавалером не заладилось, и она к Петру сюда приехала. Как раз на экскурсии по городу ногу сломала, и он за ней долго ухаживал. Так и осталась. Очень красивая была женщина. Но непростая – из семьи староверов. Они быстро поженились, и она стала понемногу втягивать его во всё это травничество, возила его к своим, на хутор в Подмосковье. Он стал интересоваться нетрадиционной медициной. Говорил, что родители жены открыли ему какие-то тайны. И потихоньку стал лечить. Люди к нему потянулись. Он заготавливал все снадобья на собственные деньги. Даже издал какую-то брошюру для онкобольных. Потчевал их картофельными проростками и ещё какими-то каплями. Это сейчас мы все более продвинутые – чего только не купишь в магазине или аптеке. А в те годы это считалось настоящим мракобесием. Если бы узнали – его сразу выгнали бы из медицины. Впрочем, так и случилось. Кто-то написал на него кляузу, но Петя сам ушёл. Сказал, что хочет по-настоящему