Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– Зырь! – Никита дернул Родиона за рукав.

С Полевой улицы, которая вела к массиву дачных участков, вывернул автобус. Скрежет и грохот клокотали под капотом допотопной рухляди со спущенными колесами. На боках уродливые облупившиеся рисунки, на крыше тринадцать букв – КИ ОТЕА Р КО ОБОК.

Передвижной кинотеатр медленно проехал мимо мальчишек.

– За ним! – Никита бросился за автобусом.

Догнать и перегнать самого быстрого и выносливого юниора секции по футболу Родиону никогда не удавалось. Вот и сейчас Белозеров маячил далеко впереди, а Швец с присвистом хватал ртом воздух, ощущая, как сердце пробивает в груди дыру, еще чуть-чуть, и оно выпрыгнет и поскачет по дороге, путаясь у него в ногах. В правом боку прорезалась острая боль. Тело требовало прекратить пытки, но разум не сдавался, и Родион бежал, стиснув зубы, на помощь Артему и Паше.

Автобус свернул направо. Никита остановился на перекрестке и закричал:

– Шевели булками! Он здесь!

«Колобок», будто вернувшийся с того света, припарковался недалеко от светофора у бетонного забора котельной.

– Надо, короче, предков звать! – Родион тяжело пыхтел, упершись руками в колени.

– Да он свалит, пока они припрутся, – сказал Никита и перешел пустую улицу на красный свет.

– Тормозни! Нужно что-то для защиты…

Напротив котельной, через дорогу, тянулся неровный ряд гаражей. В проходах между постройками громоздились горы мусора. Мальчики подобрали ржавую трубу, обломки кирпичей и стальной прут.

Они приблизились к автобусу и остановились в нескольких шагах от призывно распахнутых дверей кинотеатра. «Колобок» ждал новых зрителей.

– Готов?

– А то, – соврал Родион, ощущая, как страх, словно червь в яблоке, выгрызает в сердце тоннели.

Никита вошел первым.

Как только мальчики оказались внутри, дверь-гармошка зарычала механизмами, рявкнула, расправилась и отрезала путь к отступлению.

Иссушающий ужас охватил Родиона. Он стоял за спиной друга и не мог ни говорить, ни кричать. Язык окаменел, голосовые связки склеились. Из руки выпал обломок кирпича. Он вцепился в куртку Никиты и замычал.

– Шшшшш, сеанс идет, – прошипел кто-то в черном углу за старым кинопроектором, на котором крутилось что-то склизкое. Из объектива установки бил белый луч, он упирался в грязное полотно с мелкими дырами, натянутое в задней части автобуса, и, переваренный экраном, отражался вздрагивающим голубым светом.

На промятом полу, укрытом истертой резиновой дорожкой, валялись распотрошенные бобины. Кольца кинопленки шевелились, шелестели, расползались по салону. В трещинах и разломах стен, обшитых вздувшейся фанерой, копошились личинки. Родион слышал их влажную возню даже сквозь звонкий смех мальчиков и девочек. Затхлый заплесневелый воздух с приторно-едким смрадом шкрябал по горлу.

Никита выронил ржавую трубу и пошел в зрительный зал. Родион остался на месте.

Несколько рядов деревянных стульчиков занимали смеющиеся дети. Рядышком, плечом к плечу, сидели Артем и Паша. Перфорированные ленты кинопленки неторопливо обвивали и опутывали юных зрителей, подобно лианам, и прорастали сквозь их одежду и тела, переходя от одного ребенка к другому. Экран ничего не показывал, кроме умиротворяющего холодного свечения, но мальчики и девочки все равно смотрели и хохотали.

Родион чувствовал, как голубой свет вливается в него и наполняет восторгом, словно все самые счастливые минуты жизни слились в один нескончаемый миг. Он смотрел на экран, смеялся и хотел только одного – навсегда остаться в «Колобке» с Темычем, Пашком и Некитом.

Тонкие нити воды тянулись с неба к земле. На улицах кипели холодные мутные потоки. Город захлебывался.

Фонари еще не зажгли, и лишь свет из окон разжижал надвигающуюся темноту.

– Родя! Родя! – вопил женский голос, но через гул ливня крики не прорывались дальше нескольких шагов.

Наталья Швец в промокшей насквозь одежде носилась по улицам. Отчаяние и ужас душили ее. Весь день она собиралась позвонить сыну, но работа не отпускала ни на секунду. Да и к тому же в последнее время Родион ни разу не ослушался, делал все, что она велела, и вроде как причин для волнения быть не должно. «Он дома. Обещал ведь», – говорила она себе, каждый раз откладывая разговор с сыном. А вечером, когда бывший муж дозвонился до нее и спросил: «Где Родик?», она, ополоумев, вылетела из больницы в тапках, медицинском костюме и куртке нараспашку и побежала искать своего мальчика.

– Родя! Родя! – звала охрипшим голосом Наталья.

Сквозь шорох капель послышалось тарахтение. За завесой из воды и сумерек показался автобус, похожий на пассажирский, но что-то в нем настораживало. Фары колымаги не горели, а мотор то ли гремел, то ли скрежетал, издавая странные, не похожие на шум двигателя звуки. Она внимательно следила за ним, всматриваясь в детали, размытые дождем и затушеванные вечерней мглой.

В кармане заиграла мелодия. Наталья достала телефон из куртки и тут же забыла об автобусе. «Господи, хоть бы нашли», – взмолилась она.

– Нашел?! – Ее сердце замерло в ожидании ответа.

– Нет, – сказал Роман. – У полицейских тоже ничего. Послушай, иди домой…

Наталья слушать не стала. Она бросила трубку и побежала дальше по улице.

– Родя! Родя!

Вдоль дороги вспыхивали фонари, прижигая осеннюю тьму. Наталья затормозила на перекрестке и огляделась.

– Родя! Сынок! – Она кинулась через дорогу.

В электрическом свете, за мельтешащей водной пеленой, под забором котельной стояла маленькая фигурка.

– Родя! Господи, – Наталья упала на колени и крепко обняла окостеневшего сына. – Слава Богу! Жив! Роденька, милый, – горячие слезы текли по холодным щекам мальчика. Она прижимала его к груди, но он не реагировал на прикосновения матери.

– Что с тобой, Родя? – она заглянула в глаза сына, заросшие корками ужаса, из-за которых он не видел ни мамы, ни улицы, залитой дождевыми реками.

Сознание Родиона осталось запертым в передвижном кинотеатре «Колобок». Он все еще стоял в автобусе и уже собирался следом за Никитой занять место в зрительном зале. Но из черного угла за кинопроектором на свет выполз киномеханик дядя Саша.

Его лупатые глаза вонзились в мальчика. На желтушных склерах виднелись жирные сгустки запекшейся крови. От орлиного носа сохранились широкая ноздря и оголенный хрящ. Провалившиеся щеки подчеркивали острые скулы, они сильно выпирали, и казалось, вот-вот вспорют сморщенную кожу, похожую на ошметки пересохшего вяленого мяса, заросшего островками черной плесени. Лицо перерезала кривая улыбка. За тонкими губами просматривалось несколько крупных зубов, изъеденных гнилью. На массивном раздвоенном подбородке топорщились жиденькие волосяные пучки. Плешивую голову прикрывала фуражка с козырьком. На высохшем теле красовался мешковатый пиджак и рубашка с расстегнутым воротом, брюки были заправлены в высокие яловые сапоги.

– Извини, сынок, мест нет, – зашепелявил он и протянул к Родиону безобразную костлявую руку, обтянутую растрескавшейся кожей. – Бери, бери. Не бойся. Это тебе подарок от меня, – киномеханик крепко держал