Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

нервные попытки зацепить латунную губу и даже пинки по переднему краю укреплений и, наконец (возможно, как средство психологического давления), — громкие апелляции к князю тьмы. Но все было напрасно.

Гнусное детище фирмы «Мэдлер и К0» не знало чувства сострадания. Ни один кожаный нерв не дрогнул в нем, когда в пылу сражения лейб-медик наступил на шлейф своей долгополой ночной рубашки и раненая холстина издала душераздирающий крик.

Пингвин с корнем вырвал левое вражье ухо и, багровея от ярости, бросил его в ехидную физиономию зеркального шкафа. Никакого толку, саксонец и не думал разжимать зубы!

Он отбивал атаку за атакой.

Гений обороны!

Он выдержал штурм, в сравнении с коим осада Антверпена — детская игра[46].

Неприступный саксонец знал: есть лишь одно орудие, которое могло бы пробить твердыню его бастионов, это — маленький стальной ключик, и найти его мудренее, чем монетку в щели между половицами, ибо висит он в полном забвении на голубом шнурочке за пазухой у самого господина лейб-медика.

Безутешный и бесштанный, он стоял, заламывая руки, на своем крошечном плацдарме и бросал отчаянные взгляды то на ночной столик, где посверкивал спасительный колокольчик, то на торчавшую из порванного подола тощую голень, на которой вздыбилась седая щетина.

Сил больше нет! Будь у него сейчас ружье, а вокруг — пшеничная нива, он утопил бы свое оружие в море колосьев.

— Если бы я был женат! — сокрушался Пингвин, роняя стариковскую слезу. — Все повернулось бы иначе. Не пришлось бы мне, грешному, доживать свой век в одиночестве, сиротой преклонного возраста. Разве дождешься любви от этих вещей? Оно и понятно, ни одна из них не подарена мне любящей рукой… Все покупал я сам. Был вынужден сам себя одаривать. Даже этими шлепанцами.

Он грустно взглянул на тигровые туфли с узором в виде голубых незабудок.

— Я нарочно заказал такую безвкусицу, внушив себе, что это подарок. Мне казалось, они внесут в мой дом толику душевного тепла. Боже, как я ошибался!

И он вспомнил зимнюю ночь, когда хотелось выть от одиночества, вспомнил, как, расчувствовавшись, решил преподнести к Рождеству подарок самому себе.

— И почему я хотя бы не завел собаку, которая любила бы меня, как Брок — Эльзенвангера?

Флюгбайль отдавал себе отчет, что впадает в детство.

И не мог воспротивиться этому, уже не хватало сил совладать с собой.

Не помогла даже, казалось бы, проверенная уловка, когда он величал себя словами: «Ваше превосходительство».

— Да, прав был Зрцадло тогда, в «Зеленой лягушке»: я — Пингвин! Я не могу летать и никогда не мог.

Глава восьмая

Путешествие в Писек

Стук в дверь, еще и еще раз, то громкий и нетерпеливый, то тихий, просительный. Но господин императорский лейб-медик все не решался сказать: «Войдите».

Он не хотел обманываться в своей надежде, что до него пытается достучаться экономка с долгожданными брюками.

Не слишком ли много разочарований?

Он совсем скис от жалости к самому себе, коей страдают старики и дети.

Наконец он все-таки буркнул: «Войдите!»

Так и есть, прощай, надежда!

Ни брюк, ни экономки. Приоткрыв дверь, в комнату робко заглянула… Богемская Лиза.

«Сколько можно испытывать мое терпение!» — то был крик души, который, однако, не вырвался наружу. Флюгбайль был не в силах даже приосаниться и принять вид «его превосходительства», не говоря уж о том, чтобы выбранить кого-то.

На языке вертелась лишь мольба: «Прошу тебя, Лизинка, сходи принеси мне брюки!»

По его лицу старуха поняла, что с лейб-медиком творится что-то неладное, и это придало ей смелости.

— Прости, Тадеуш… Клянусь, меня никто здесь не видел. Я бы никогда не пришла к тебе, в Град, если бы не крайняя необходимость. Пожалуйста, выслушай меня, Тадеуш… Всего одна минута. Речь идет о спасении жизни… Никто сюда не войдет. Войти некому… Я два часа простояла внизу и убедилась, что в замке никого нет. А если вдруг кто и появится, я лучше в окно выброшусь, чем осрамлю тебя… своим присутствием.

Все это было произнесено лихорадочной скороговоркой, с нарастающим волнением.

Какое-то время Пингвин терзался сомнениями. В нем боролись чувство сострадания и привычный, въевшийся страх за доброе имя Флюгбайлей, которое уже более века пользовалось безупречной репутацией.

И вдруг его всколыхнула какая-то безоглядная гордость, чего он и сам от себя не ожидал.

«Куда ни глянь — убогие недоумки, прожигатели жизни, неверные слуги, обдиралы, вымогатели и мужеубийцы, а я еще кочевряжусь перед этой отверженной, брошенной в грязь и нищету женщиной, которая хранит и покрывает поцелуями мой портрет?!»

Он с улыбкой протянул руку Богемской Лизе.

— Что же ты стоишь, Лизинка! Присядь, располагайся поудобнее. И пожалуйста, успокойся, не надо плакат Я ведь, ей-богу, рад тебе! От всего сердца!.. И вообще — отныне все будет иначе, я не допущу, чтобы ты прозябала в нищете и умерла с голоду. А до молвы мне нет никакого дела!

— Флюгбайль! Тадеуш, Та-деуш!.. — вскричала старуха, зажимая руками уши. — Что ты говоришь, Тадеуш! Опомнись! Не поддавайся безумию!.. Оно и так уже помрачило весь город… Средь бела дня. Безумие охватило всех, только не меня! Не теряй голову, Тадеуш! Сохрани ясный ум!.. И не говори со мной так! Мне тоже нельзя терять рассудок! Пойми, речь идет о жизни и смерти!.. Тебе надо бежать! Немедля! Прямо сейчас!

Она замерла, прислушиваясь к звукам, доносившимся от окна.

— Ты слышишь? Они идут… Спрячься куда-нибудь! Не мешкай! Слышишь, как барабанят… Вот… Опять… Ян Жижка! Ян Жижка из Троцнова!.. Зрцадло! Дьявол! Он заколол себя!.. А они содрали с него кожу! У меня на глазах! В моем доме! И натянули ее на барабан! Он сам так хотел… Кожевник Гавлик знает свое дело. Теперь он шагает впереди всех и бьет в барабан. Разверзлась адская бездна! Канавы полны крови… Борживой стал королем! Оттокар Борживой! — Старуха неподвижно уставилась в стену, будто пронизывая ее взглядом. — Они убьют тебя, Тадеуш! Дворяне уже бежали!.. Нынче ночью. А про тебя все забыли? Я спасу тебя, Тадеуш! Они убивают всех дворян без разбору. Я видела, как один душегуб склонился над водосточным желобом, чтобы напиться крови… Слышишь! Они идут! Солдаты! Солда…

Тут ее будто подкосило. Флюгбайль успел подхватить бесчувственное тело и уложить на ворох одежды… У него волосы встали дыбом.

Однако старуха быстро пришла в себя и вновь принялась заклинать Флюгбайля:

— Слышишь, барабан с человеческой кожей. Прячься, Тадеуш! Тебе нельзя умирать.

Флюгбайль приложил палец к ее губам.

— Ни слова больше, Лизинка! Слышишь! Иди