Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

— Что за чушь! Прочь, я сказал! — взъярился лейб-медик.

— Не пущу, ваше превосходительство! Хоть убейте! — Побелев как мел, слуга, видно, решил стоять насмерть.

— Ты в своем уме, парень? Или ты из той же банды? Подать сюда мою шпагу!

— Нет у вас никакой шпаги, ваше превосходительство, да и ни к чему она. Там такое творится! Там — верная смерть!.. Храбрость, конечно, важное дело, только сейчас толку от нее не будет… Хотите, я потом проведу вас через двор ко дворцу архиепископа. Оттудова впотьмах легко скрыться. Ворота я запер. Они, слава богу, дубовые. Так быстро с ними не сладишь… Нет, разве ж можно головой в пекло! Не могу допустить!

Господин императорский лейб-медик начал приходить в себя. Он обвел взглядом комнату.

— Где Лиза?

— И след простыл.

— Я должен ее найти. Куда она подевалась?

— Не могу знать.

Флюгбайль жалобно застонал, он вдруг снова уподобился беспомощному ребенку.

— Перво-наперво, ваше превосходительство, надо одеться как положено, — спокойно вразумлял его лакей. — А вы еще и галстук не завязали… Только без спешки! Так оно быстрее пойдет. До вечера я вас как-нибудь укрою. А там, глядишь, и штурм утихнет. До поры. Потом я спроворю дрожки. С Венцелем уже договорился. Он с Карличком, как стемнеет, будет ждать у Страговских ворот. Там место спокойное… А уж в такую ночь никто из дому носа не высунет… Так… А теперь пристегнем-ка сзади воротничок, чтобы не топорщился. Ну, вот все и готово. А сейчас вашему превосходительству надо затаиться. Иначе нельзя. Я все обмозговал… И ввечеру сам все устрою. А здесь приберусь… Меня-то им голыми руками не взять. Да я и сам богемец.

И не успел господин лейб-медик рта раскрыть, как Ладислаус выскочил из комнаты и запер за собой дверь.

Невыносимо медленно, словно со свинцовыми гирями на еще недавно резвых ногах, тянулся час за часом.

Пингвин исчерпал всю гамму душевных состояний: от приступов ярости, когда он молотил кулаками в дверь, пытаясь призвать к себе лакея, до апатии и смирения.

В моменты вменяемости он, подгоняемый голодом, начинал шарить по сусекам в поисках припрятанной колбасы, но даже при этом его бросало то в жар, то в холод; гнетущие мысли о вероятной потере своего друга Эльзенвангера сменялись мгновениями наивной, почти детской уверенности: в Писеке начнется новая жизнь.

Однако рассудок и опыт тут же брали верх, и он не мог не видеть всю нелепость своих надежд и несбыточность эйфорических мечтаний.

Порой он втайне даже радовался тому, что Богемская Лиза не приняла предложения стать его экономкой. И уже сгорал от стыда за свои нежные излияния — надо же, как его разобрало, прямо-таки мальчишеский захлеб, трубадурь студенческая. И как он только не покраснел.

«Вместо того чтобы сохранить в чистоте и величии тот образ, на который она чуть не молилась, я сам вывалялся в грязи… Пингвин, говорите? Это бы еще куда ни шло. Лучше быть пингвином, чем свиньей!»

Безотрадная картина хаоса, сотворенного в комнате его собственными руками, повергла Флюгбайля в еще более глубокое уныние.

Однако даже черная меланхолия и жалость к самому себе не могли надолго омрачить его здоровую душу. От покаянных терзаний не осталось и следа, стоило ему только вспомнить, как просияло от его уверений лицо старухи. И тут в сердце восторжествовала невыразимая радость предвкушения прекрасных покойных дней в Карлсбаде, а потом в Писеке.

Прежде чем отправиться в путешествие, он, можно сказать, еще раз примерил все «я», предложенные ему жизнью.

«Педант» — такова была его последняя маска.

Снизу временами доносились гул и яростные вопли, от которых закладывало уши. Казалось, там, у подножия Града, гуляет дикая охота. И снова воцарялась тишина, означавшая откат мятежных толп. Однако весь этот шумовой фон нисколько не интересовал лейб-медика. Он с детства привык презирать, ненавидеть и вместе с тем как бы не замечать чернь во всех ее проявлениях.

— Прежде всего побриться, — сам себе подсказал он. — Остальное пойдет своим чередом. Не отправляться же в путешествие с мужицкой щетиной на лице.

При слове «путешествие» слегка ёкнуло сердце, как будто по нему скользнула чья-то невидимая рука.

В тот же миг в глубине души шевельнулось тревожное предчувствие, что это будет его последним земным странствием. Однако он настолько проникся желанием не спеша и основательно заняться перед отъездом уборкой своей комнаты, что от мимолетной тревоги не осталось и следа.

И весенняя песня души, внушавшая, что в скором времени Вальпургиева ночь жизни отступит перед сиянием дня, была для него истинной усладой. А как радовала смутная, но трепещущая в каждом ударе пульса уверенность: он не оставит в земной жизни ничего, что можно было бы счесть постыдным.

Он вдруг и впрямь осознал свое «превосходительство».

С педантичной тщательностью он побрился и промыл каждую пору, подстриг и отполировал ногти, расправил по складке все брюки и повесил их в шкаф на плечики, а вслед за ними — пиджаки и жилеты; воротнички уложил симметричными кругами и наконец торжественно, как на церемонии поднятия флага, водрузил на место галстуки.

Дорожные резервуары были заполнены водой для умывания, колодки аккуратно втиснуты в сапоги, каучуковая ванна свернулась в плотный рулон.

Пустые чемоданы стройной башенкой прилепились к стене.

С некоторой суровостью, но не держа в сердце зла, лейб-медик захлопнул пасть «желтушной каналье» и стянул ее челюсти стальным ключиком с голубым шнурком, дабы ей неповадно было испытывать терпение хозяина.

Он и раньше не ломал голову над выбором костюма, предназначенного для выезда, не пришлось долго думать и теперь. Рука сама подсказала верное решение, потянувшись к парадному мундиру, который он не надевал уже несколько лет.

Униформа висела в оклеенном обоями стенном шкафу рядом со шпагой, здесь же, на полке, хранилась бархатная треуголка.

Облачался он с церемониальной торжественностью, как бы освящая каждую вещь: черные панталоны с золотыми лампасами, сверкавшие лаком сапоги, сюртук, обшитый золотым позументом, узкое кружевное жабо, заправляемое в вырез жилета. Затем пристегнул шпагу с перламутровой рукояткой и просунул голову в кольцо цепочки, на которой висел черепаховый лорнет.

Ночную рубашку он сложил на постели, затем охлопал и разгладил подушки и одеяло, пока не исчезла последняя складка.

Закончив с гардеробом, он сел за письменный стол и, памятуя просьбу своего друга Эльзенвангера, снабдил пожелтевший конверт необходимой пометкой; затем извлек из выдвижного ящика завещание, составленное еще в стародавние времена по достижении совершеннолетия, и дополнил его следующей записью:

«В случае моей смерти мое состояние